Собирались домой, когда внезапно Капаруля повернул лодку от берега в глубь заводи и потянулся за второй, позабытой острогой. Ребята встрепенулись, свесили головы над водой, но ничего не видели, кроме затонувшего бревна.
Капаруля неслышным прыжком очутился на носу лодки. Вороньи зубищи большой остроги блеснули над жаровней и как бы оскалились. И у самого Капарули разверзлась косматая борода и хищно блеснули редкие острые щучьи клыки.
Скривившись на правый бок, перестав щуриться, он не спускал загоревшихся глаз с заводи. Там, в зеленоватой глубине, у затопленных кустов, в вязком иле по — прежнему смутно темнело затонувшее толстое короткое бревно.
«Ну, заспался наш водяной… колоды от рыбины не может отличить», — подумал Шурка, а сердце тревожно екнуло, и мурашки поползли между лопатками по спине.
Острога беззвучно ушла под воду, в сторону от бревна. Она опускалась все ниже и ниже, потом тихо повернулась и нависла огромными вилами над бревном, над его головастым концом. Капаруля приподнялся на здоровой ноге. Держа обеими лапами — корягами острогу, прислоненную к плечу, он не ударил, а вбил со страшной силой шест в дно заводи, как вбивают в землю колья.
Шест рвануло из рук. Завозня хлебнула бортом. Ребята шарахнулись в испуге к корме. Капаруля, навалясь на острогу, успел еще раз придавить бревно ко дну и выпустил шест.
Буравя, мутя воду, шест пропал в глуби, всплыл на середине заводи торчком и, разрезая с громким плеском темную гладь, полетел на выход, в реку. Точно кто‑то бежал под водой и нес шест на плече.
Капаруля кинулся на корму.
— Гони! — взревел он. — Не пущай!
Ленька, побледнев, торопливо вставлял в уключины постоянные весла, снятые перед началом ловли.
— Живей, разиня! — бесился дед, направляя лодку наперерез шесту. — Помогай, вы, голенастые!.. Уйдет — шкуру спущу!
Ребята, толкаясь, раскачивая завозню, бросились к Леньке, схватились за весла. Они не понимали толком, что произошло, какое чудище, ворочаясь, уводило с шумом острогу. Но что это было не бревно, они теперь догадывались и боялись, как бы завозня не перевернулась.
— Бей веслами!.. Шугай! Не пущай его из заводины! — ревел и ругался Капаруля. — Лупи багром!
Лодка, гремя уключинами, обдавая ребят холодными брызгами, помчалась толчками, как бы прыжками. Вода всхрапывала на носу, под жаровней.
Они успели загородить горловину заводи. Били веслами и багром по воде, подняли крик. Капаруля ревел настоящим водяным, и шест, косо воткнутый в воду, отошел к берегу.
— Теперя он наш, — сказал бакенщик, успокаиваясь. — Теперя он никуда не денется. Баста!
— Кто? — с дрожью спросил Яшка.
— Сом… — прохрипел Ленька.
— Экий лешак… лешак и есть, шуму‑то сколько наделал… перепугал, — бормотал Капаруля, зорко следя за шестом. — Ну, скоро успокоится… Мы его живо багром утихомирим. Отгулял!
Но еще порядком повозились они в заводи, пока Капаруля добил сома и, поддев багром, выволок вместе с острогой на берег.
В жаровню подкинули дров, подтянули лодку, и ребята досыта нагляделись на волжское диво. Сом был бревно бревном, черный, тупорылый, с усами. Он смахивал на налима, но был страшен своей величиной, особенно мертво разинутой, огромной, как кошелка, пастью. Толстый, оперенный снизу хвост слабо вздрагивал на песке.
Шурку поразили и напугали глаза сома, маленькие, блестяще — темные, злые. С какой бы стороны ни подходил он осторожно к сому, тот пристально — злобно глядел на Шурку неподвижно — змеиными зрачками.
— Он ребят хватает, — сообщил Шурка, отодвигаясь подальше от сома и поеживаясь.
— Эге, — тихо отозвался Яшка. — А где же зубы? Не видно.
— В самой глотке… почище, чем у волка, — просипел чуть слышно Ленька.
— Конечно, в глотке, где же им быть? Разве не видишь, эвон выглядывают! — шепнул Шурка. — Как будешь купаться, в глубину заплывешь, на глаза ему попадешься — и каюк. Проглотит!
— Не слыхал, — сказал громко Капаруля, вмешиваясь в ребячью испуганную шепотню. — Жрет, что свинья, всякую дрянь — это верно. Лягушек, к примеру, разную падаль, дохлятину… А чтобы человека — не слыхал. Брехня… Где ему! У него и зубов настоящих нет. Гляди!
Капаруля бесстрашно сунул свою корягу в пасть — кошелку сома, раздвинув пасть в пол — аршина.
— Беззубый, вроде меня, — усмехнулся он.
Шурка вспомнил щучьи клыки Капарули и отступил от сома еще дальше.
Бакенщик заметно стал разговорчивее и как‑то еще проворнее, ловчее. Теперь он все делал с видимой охотой. Аккуратно прятал рыбу в садок и не ругался, ковыляя, прибирал багор, острогу и успевал с удовольствием разговаривать с ребятами.
— Давно за ним слежу. За сомом. Почитай, года три, как приметил. Войны, кажись, не было, третий год и есть, — говорил Капаруля, закуривая цигарку. — Облюбовал, вишь ты, заводину, пес жирный. Глыбко, тихо, жратвы хоть отбавляй… Вот его и разнесло кошевиной. Кабы жисть‑то была что Волга, и я бы растолстел, как сом… Ну, ставил жерлицу — не берет. Сеть — путанку кидал — не лезет, черт усатый! Никак его не возьмешь, а хочется до страсти. Ровно он смеется надо мной, пузатый дьявол! Ворочается по ночам, точно водяной.
— А ты встречался с водяным, дед? — спросил Ленька.
— Не доводилось.
— А есть он здесь… водяной? — заикнулся Шурка.
— Нет, — отрезал дед строго. — Погань в Волге не водится. Благородная река… Вода, говорю, чистая, скусная. Ему несподручно, водяному. Он больше по омутам прячется, в болотах… Гнили много, стоячее место — там его и ищи.
— А знаешь, Капаруля, тебя самого зовут водяным, ей — богу! — сказал Ленька и залился смехом.
— Кто зовет? — нахмурился дед.
— Все. Говорят, будто ты за сто целковых продал водяному душу.
— На свой аршин меряют. Грошовые людишки, — пробормотал бакенщик. — Сто целковых! Моя душа дороже… Еще нету, Лешка, таких денег в кармане, за которые бы я себя продал, — гордо добавил он. — А ты и поверил! Ты, поди, за гривенник плясать пойдешь!
— Капаруля, не замай. Поколочу!
— А ты глупостей не болтай. Так вот… Выедешь, бывало, на утре баканы тушить, а он, сомина, двинет хвостом — волна чисто от парохода… Ну, теперича доворочался. Шабаш! Нарвался‑таки на меня. А я — не промах, это верно! — хвастливо сказал дед. — Чужого не возьму и своего не отдам… Одного я побаивался — как бы лодку не утопил али не ушел в реку из заводины, как станешь ловить… Да от Капарули, брат, не уйдешь! Шалишь! Капаруля порядки на Волге знает… Сурьезная река, ребята. Берегись! Баловства не любит… Но, скажу, справедливая, почище людей. В бурю разгуляется, гляди, баржи в щепы бьет, а Капарулины баканы не трогает. По — ни — ма — ет. Вот оно как!.. Без Волги бы мы с тобой, Лешка, пропали. В навигацию — жалованье, зимой — рыба… Опять же просторно, воздух пользительный… тишь… безлюдье. Оно и ладно. Подальше от людей — греха меньше. Люблю… Ну, ломаются которые сволочи, дерутся. А мне наплевать. Мясо живое, зарастет. Потечет кровь и перестанет… Нет, не обижает Волга. Чего нет, того нет, врать не буду. Кормит… Больше сыта не съешь. Хватает… Спасибо!
Он повернулся к реке, к огням бакенов и поклонился в темноту и тишину. Он поклонился не так, как кланялся господам с пароходов, приказчикам и водоливам с плотов и баржей. Он не снял картуза, не глядел одним глазом исподлобья, не молчал. Он кивнул реке головой, как доброму, хорошему знакомому, сказав благодарно: «Спасибо!»
Горячая дрожь пронзила Шурку. Огни бакенов, на которые он смотрел, точно освещали ему темную, как река, непонятную душу бакенщика.
— Ну, Лешка, — весело обратился Капаруля к внуку, — держись, паршивец! На зиму, куда ни шло, полушубок выудим на серебряный крючок. Поддеть бы еще такую рыбешку, и чесанки с калошами в заглот у нас возьмут… Пуда на два сом, не меньше… На, докури, бог с тобой, безотцовщина, — сунул он окурок Леньке и продолжал возбужденно бормотать: — Отвезу на станцию, в буфет. Купят… Как не купить! Плесо‑то у сома один жир, скуснее свинины. С руками оторвет буфетчик. Торговать ноне нечем, а барышей всякому хочется… Сейчас и отвезу.
Он заторопился, перевалил сома через борт в лодку, приказал всем лезть на корму, зажег фонарь, а жаровню потушил и, пообещав высадить Шурку и Яшку с рыбой у Гремца, чтобы домой было идти ближе, сам взялся за весла.
Вода заурчала под завозней. Бакенщик погнался вниз по течению, словно за вторым сомом.
Но вскоре взмахи весел стали реже, урчанье воды прекратилось.
— Погожу до утра, — сказал Капаруля как бы про себя. — Успею… Ни свет ни заря припрешься, токо буфетчика взбулгачишь. Еще осердится, цену сбавит. Зна — аю я его, жулика… Лешка, ну — кась, садись на весла, а я покурю, — распорядился он.
— Вот всегда так! Протухнет сом, тогда и повезешь, как ономнясь судаков возил… Эх, обленился ты, Капаруля, тошно смотреть!
