— Вот всегда так! Протухнет сом, тогда и повезешь, как ономнясь судаков возил… Эх, обленился ты, Капаруля, тошно смотреть!
— Цыц! — буркнул бакенщик. — Али волосня длинна? Я те поубавлю!
Яшка и Шурка вызвались грести, но Ленька, сердито сопя, отклонил предложение.
Когда подплывали к Гремцу, всем померещилось, будто на берегу, вблизи ручья, кто‑то играет тихонько на балалайке. Ленька опустил весла. Дед нехотя привстал и вслушался. По ночной воде явственно донеслось торопливое треньканье пилы.
Капаруля выбранился сквозь зубы:
— Нету покоя ни днем, ни ночью… Правь к берегу. Тьфу!
Опять нельзя было узнать Капарулю. Прихватив багор, фонарь, он соскочил на песок раньше, чем причалила завозня. Ребята кинулись за ним следом.
По дороге в кустах они увидели знакомую, с белой метиной под челкой, лошадь, запряженную в телегу.
— Так и знал! Ванька, нечистый дух… кому же больше, как не ему, Каину, — пробормотал Капаруля, обходя лошадь.
У ручья на отмели белел березовый кряж. Ваня Дух возился над ним с ручной пилой. Два отхваченных накосо кругляша и топор валялись у его ног.
— Ты что тут делаешь? — мрачно спросил Капаруля, став рядом и поднимая фонарь.
В тускло — рыжем свете ребята увидел», как Ваня Дух обронил пилу. Он узнал бакенщика и вскочил.
— Тимофей Гаврилыч?! Вот бог принес! На помине, как сноп с овина! — ужасно обрадовался Ваня Дух и засуетился. — А я думаю: спит Тимофей Гаврилыч… Утром к тебе собирался… поблагодарить.
Он торопливо протянул Капаруле здоровую руку. Пустой левый рукав, как всегда, был засунут в карман кацавейки, точно хозяин ощупывал там деньги.
Капаруля не принял протянутой руки, не поздоровался, раздраженно переспросил:
— Делаешь что?
— Рыбу ловлю, — отрывисто рассмеялся Ваня Дух. — Вона какой сом подвернулся. Сажень дров будет! У меня в кузне углей нету.
— Сом, он в завозне. А за этого сома, Иван Тихонов, отвечать придется.
— С полным удовольствием. За мной не пропадет. Отблагодарю… утречком, Тимофей Гаврилыч.
У Капарули качнулся фонарь. Стало тихо. Ребята слышали, как шипел керосин в жестяной лампе.
— Так ты что же, сволочь… думаешь, я чужим лесом торгую? — глухо спросил бакенщик.
Поставил фонарь на землю и гордо выпрямился.
— Кидай бревно! — рявкнул он, замахиваясь багром. — Сей минутой кидай бревно!
— А ты что мне за указ! — проговорил, закипая, Ваня Дух и потянулся здоровой рукой за топором.
— Дедко, поедем домой! Капаруля, домой! — закричал Ленька.
— Я тебе покажу указ! — Дед багром вышиб топор у Тихонова.
— А — а! Меня? Инвалида?! — взвыл тот и снова кинулся к топору.
— Домой… Капаруля, домо — ой! — заплакал Ленька. Шурка видел, как бакенщик сшиб багром Тихонова с ног и поднял топор. Он повертел его в руках, точно раздумывая, что с ним делать. Размахнулся и швырнул топор в воду.
— Во — ри — ще! — плюнул Капаруля. — Какое бревно спортил… Ах ты!..
В бешенстве Капаруля занес багор над головой Вани Духа. Тот бросился к кустам, но дед загородил дорогу. Не спуская глаз с багра, Тихонов попятился в воду.
— Домой!.. Домо — ой! — ревел Ленька.
Закусив бороду, тяжело дыша, щурясь, Капаруля все выше поднимал багор, нацеливаясь, как острогой, в маковку Вани Духа.
У Яшки со страха лопнула, должно быть, пуговица на штанах, он прихватил штаны рукой. Шурка зажмурился.
— Берись за комель… живо! — услышал он вдруг приказание Капарули.
— За — че — ем?? — жалобно откликнулся Тихонов.
— Я те стукну по пустой башке, тогда узнаешь зачем. Поворачивайся у меня! Ну — у?!
Ленька перестал плакать и поднял с земли фонарь. Шурка таращился во все глаза. У Яшки сваливались штаны, он этого не замечал.
Ваня Дух торопливо ухватился трясущейся рукой за толстый конец бревна. Капаруля багром поддел бревно с другого.
— Заело… не идет, Тимофей Гаврилыч! — прогнусавил Тихонов, поняв наконец, что от него требуют.
— Пойдет! Напирай сильней… Голенастые, кому говорю? Выпор — рю!
Ребята бросились подсоблять. Яшка запутался в штанах и отстал. Заскрипел мокрый песок, бревно медленно поползло в воду. Капаруля с силой оттолкнул бревно от берега.
Помолчав, не глядя на Ваню Духа, сказал:
— Проваливай!
Тихонов схватил пилу и замялся.
— Чурбашки тут… два, — жалко проговорил он. — Все не даром мучился… Опять же топора лишился… А, Тимофей Гаврилыч?
— Бери, — брезгливо разрешил Капаруля и захромал к завозне. — Чтобы ноги твоей больше не было на Волге. Еще раз поймаю — в волость сведу! — пригрозил он.
— Ребятушки… подсобите! — шепнул Ваня Дух.
Яшка управился со штанами и помог вместе с Шуркой донести кругляши до телеги. Потом они вернулись к завозне и слышали, как ударил с бранью Тихонов кобылу, как заскрипела телега.
— Погоди, кривобокая образина… голытьба проклятая, я тебе припомню! — донесся злобный, лающий голос Вани Духа.
Капаруля не отозвался. Ленька, кашляя, приплясывая, теребил деда за пиджак и восторженно сипел:
— Ка — ак ты его двинул багром, так он и свалился… Ух, здорово! Чурбаном покатился… Ну и силен ты, Капаруля! А я и не знал! Вот бы тебе так приказчиков двинуть, которые дерутся, а?
— Глупыш! — сказал Капаруля. — Это не меня бьют — шкуру. А она казенная, не жалко… Не стоит связываться: нажалятся начальству. Прогонят… Чем я тебя буду кормить? Где будем жить?.. Говорю, не меня бьют — казенную шкуру. Попробовали бы меня тронуть, душу, я бы им показал!
Он дико — гордо, бешено взглянул на внука, на Шурку и Яшку.
— Кабы я один жил, — глухо сказал он. — Мне каторга не страшна… Кабы моя воля, я бы их всех, подлецов брюхатых… в Волге перетопил.
Помолчав, плюнул и презрительно добавил:
— Да и рук марать неохота. Поденка… и так сдохнет.
Он ушел на корму, и огонек цигарки кровяным глазом уставился в темноту.
Никакой тайны, оказывается, у Капарули не было. Но все равно Шурка с гордостью и восторгом глядел на корму, где торчал Капаруля с красной цигаркой в бороде.
Ребята поделили рыбу, нанизали ее на веревочки, без которых ни один мальчишка не ходит на Волгу. Связки вышли тяжеленные. А Ленька еще прибавил от своего пая — связки прямо вытянули руки. Ребята еще раз с фонарем внимательно оглядели сома. Он лежал на дне завозни темным бревном. Шурка небрежно потрогал это мягкое, скользкое бревно мамкиным сапогом.
Капаруля докурил цигарку и, отталкивая веслом лодку от берега, наклонился к Шурке и Яшке и сызнова оборотился в водяного:
— Тронете бакан у меня… понапрасну перевоз станете кричать— утоплю, голенастые дьяволята! Ребята рассмеялись.
Они медленно поднялись в гору, к селу, и оглянулись. Темная река глядела на них трехглазо: красно — белыми неподвижными огнями бакенов и золотой удаляющейся звездочкой.
Глава XXX
В КУЗНЕ ВАНИ ДУХА
Вот они и привалили с севера, непроглядные лохматые тучи с дождем и ветром. Наступили на дворе слякоть, холодище, непролазная грязь.
Поздно светает, и рано смеркается. И весь короткий день безлюдно в селе, по гумнам, на полях. Все живое отсиживается и отлеживается где потеплее и посуше. Только крайняя нужда выгоняет человека из дому. Проплывет на станцию или в уездный город по шоссейке, как по болоту, подвода, и долго слышится ее тоскливое бултыханье по мутным лужам. Выскочит сгоряча из избы простоволосая девка с ведрами, — ее так и передернет на крыльце от стужи. Постоит, горемыка, попляшет босая под дождем и вернется в сени за обогнушкой и какими‑нибудь опорками. Проползет нищий в разбухших, черных от грязи лаптях, накрытый с головой мокрой старой рогожей. Выберет две — три избы побогаче, постучит торопливо палкой под окошком, примет молча подаяние и засветло ищет десятского, чтобы отвели на ночлег.
Один ветер не знает угомона — задирает солому на завалинах и крышах, ломает голые сучья берез и лип, гоняет без устали листья по задворкам. А дождь, начавшись с вечера, так и не перестает. Ему что ночь, что день — все равно, льет и льет, старается, словно работает у кого‑то на помочи.
Прежде в это тягостное, глухое время в деревне говорили о свадьбах, базарах, праздниках. Нынче про все это, приятное, народ толковал неохотно. Больше стращали друг дружку. Чу, опять, слышь, за скотиной начальство из города прикатит. С десяти дворов, бают, подавай им по бычку. А где их наберешь, бычков‑то? Стало быть, и до телок доберутся, до останных коров, так и знай.
Шуркина мамка отмалчивалась, а дома ругмя ругала мужиков и баб:
— Уж и скажут, навыдумывают, языки без костей, мелют незнамо что. Телушек‑то на племя растят, не на мясо… У самого волостного писаря пучеглазого рука не поднимется брать телушек. И начальство в городе, какое ни на есть, тоже, поди, имеет совесть. Люди ведь, не звери… Фу — ты, сердце перевернулось, как напугали!
