Попробовала – ноги гнутся. Стало быть, мои! Живые!
Встала...
На пробу даже постучала пятками в землю.
Ничего, твёрденько так держусь, не валюсь.. И тихошко – покуда одну ногу подыму, другую волк отъест – бочком, бочком пошкандыбала себе назад к мешку.
Мешок, казнь ты моя египетская, целёхонький. Хоть бы что ему. Дажь не развязался. Радости-то что!
И болячки куда все расподелись. Потаранила я резвой ногой к домку.
Да куда быстрей утекал свет дня.
Темно уже. В глаз ткни пальцем, не увидишь.
Гдето вдалях свертелось гульбище.
Уже другая ребятёжь горлопанит под гармошку другие припевки.
– Хулиганом я родился
И хожу, как живорез.
Когда мать меня рожала —
Я уже с наганом лез.
– Затвори, жена, ворота
Да спусти с цепи собак.
Ктото бродит по Европе,
То ли призрак, то ль маньяк.
– Самолёт летит,
Крылья модные.
А в нём колхозники сидят
Все голодные.
– К коммунизму мы идём,
Птицефермы строятся.
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
– Я бычка сдала колхозу
И бурёночку свою.
И теперь на каждой зорьке
Нашу курицу дою.
– Слева молот, справа серп
Это наш советский герб.
Хочешь жни, а хочешь куй,
Всё равно получишь... Уй!
Темно, темно кругом...
Темно под ногой, темно в душе...
Пускай мы в молодости не пели такого.
Но то было вроде и другое время.
Но такое же тёмное, как и сейчас. И у кого шевельнётся хоть одна жилочка в чём-то попрекнуть сейчас этих ночных страдаликов?
Давно вздули в Жёлтом огни.
А мои сидят горюшата в потёмках одни. Сидят и хнычут.
Подступилась я к домку к своему.
Остановила шаг и дыхание.
Притолкнулась к стенке.
Скрозь стенку помилуй как всё слышко...
Вхожу – виском нависнули на меня, как гроздья.
Жалуются:
– Родненькая... Ну как же ты до-олго. Нажда-ались мы тебя! Одним... так боязно... Совсема умёрзли.
– А маленьки, а что ж вы к тёть Луше не пошли?
– Да-а... Тёть Луша ещё в день сама набега?ла. Забрала к себе. Дала мундирной картошки с капустонькой. Вечером тёть Луша пошла убираться с козками... Мы убежали...
– Куда-аа?
– Родненькая, а мы ходили тебя совстречать. Поезд с дымной пробёг косой. А тебя нету... нету... Навовсех нетуньки...
Они плачут, а я втрое пла?чу...
Что его и говорить, бед мне перепало. Крепонько прошли бороной по судьбе по моей. А ничего, выстояла Блинчиха...
Вязала я хорошо да и к грамоте была погорячей других жёлтинских баб. Меня и ткни после войны в рукойводительницы нашей пухартели. Выдвинули, называется. А чтоб их пусто взяло!
Ну и курортная, скажу я, должностёнка!
Это надо, то надо. Это отвези, то привези...
Да Божж-же ж ты мой! Знай исполняй дисциплину. Крутись ну волчок волчком!
Ну на коюшки мне этот чертопляс?
Можно, конечно, как койкоторые. Для виду поквакала и в тину. Брось поводья, куда само привезёт, на то ты и довольная.
А я так не могу. Я только по-доброму. Навыкладку. Навыхлест. Инако меня совесть слопает без сольки.
Я какой линии молюсь?
Не хошь – уходи. Вон Бог, вон порог.
А осталась – паши, савраска, до отпаду. А ежли ты ещё и начальнишко, пускай и мелкий, всего-то невидная бугринка на равнинке, так болей до издоху для ради всех. Прохлаждения не жди.
Ну, лётаешь как заводная. И туда бегом, и сюда бегом.
С утра до ночи язык, как полено, на мыльном плече. Некогда за зубы занести передохнуть.
Толчёшься, толчёшься... А дела-то не вида-ти!
А я как привыкла?
Сработай платок, так он вот он! Его потрогать можно!
А тут никакой душевной радости. Беготня одна. Сесть за спицы не сядешь.
Не-е, не по мне такое рай-житьё. Не моя то работёшка мельтешить с портфельчиком. Пускай он и не просторней детской ладонушки.
Года два помыкалась я в головках да ель скопнула себя с курортной должностёхи. Ель выкрутилась в рядовые назад. В вязалки.
Уж лучше, думаю, день в день вязать, хоть платки у меня, гляди, и не такие вовсе, как тот первый наш платок оренбургский, что попал к самой к Екатерине.
Я ещё в девушках была, так самоглазно читала в книжечке в такой тоненькой про платок.
Связала одна казачка – вот из какого она местечка, не упомню, лета мои уклонные, склероз большой, – связала казачка этот первый платок, ей и присоветовали послать Екатерине Второй. (Внук мой школьник зовёт её Екатериной Цвайкиной.)
Ну, ладно. Услала.
Платок Екатерине невозможно как лёг к душе.
Велела она ту казачку хорошо деньгами наградить, так чтоб на всю жизнь хватило безбедную. А вместе с тем наказала и ослепить. Никто не носи такоечкий платок, как у самой у государыни!
Какая царская неблагодарность...
А всё ж, блин ты сухой-немазаный, сплошалатаки государыня. Промахнулась. И на государыню проруха живёт!
Была у казачки дочка. Вязала так же знатно. Вот и пошли, и пошли, и пошли из того семействия по всему по оренбургскому краю платки.
– Анна Федоровна, скорее всё это похоже на легенду, – с усмешечкой возразил на мои слова заезжий газетник.
Он всё доведывался, что да как. А после и распубликуй меня на всю полосищу. Покрой тумбочку той писаниной, так по бокам ещё будет зря висеть. Такая большая да, чего грех наводить, складная выскочила статьяра.
И поклон прислал.
Это потом...
А тогда ух как налетела я на бумагоеда за легенду.
– Что, – говорю, – платок – легенда? Пуховница, – говорю, – легенда? Вот я сижу перед вами. Какая ж я легенда? Как вязали здесь встарь, так вяжут и посейчас. Вон на моей памяти, ещё крошутка была, в нашей округе вязали казачки, преподносили именитым гостям разогромные пуховые шали (пятьсот петель) эстоль тонкой работы, что входили в золотой орех или в скорлупу обычного куриного яйца. Продевали те шали в обручальные кольца.
Уехал мой газетяр, а я и задумайся.
А чего, думаю, это они, воробьи залётные, слушать тебя слушают, всё ах да ах, а там иной когда и бровь подломит? Мол, сказки-де, бабуша, сказываете!
Оно, конечно, всякое бабье слово на веру не бери и в строку не ладь. Да и опять же в сомненье не мажь.
А чтоб самой наверняка, до всёточности знать, взялась я, грешным делом, собирать писания, где хоть словечушко кто уронил про платок про наш. Напечатанное – документ верный, всякому сомненью даст ясность.
Читать я читаю довольно. И уж если где завижу что, так уж и газетку, и журнальчик припрячу, и из старой библиотечной книжки нужные слова на бумажку на свою сведу. Занятно ж таки знать, что про нас, про пуховниц, пишут теперь, что строгали в старопрежние времена.
Тут мне плотно подмогла Цветочка Желанова.
Цветочка моя вовсе и не Цветочка. А Светлана. Светочка. Это уж я на свой лад перекрутила её в Цветочку. Больно хороша. Цветочек да и только!
Дозволила она звать её Цветочкой, я и звала.
Цветочка была музейная посланница из самой из Москвы.
Колола я пни.
Смотрю, у калитки жмётся незнакомая молодейка.
– Входи! – со смехом смахиваю со лба пальцем пот. – Входи. Не бойся собаки, хозяин на привязи.
Улыбнулась она моим словам, вошла и сразу к делу. Назвалась и говорит:
– Наш музей собирает работы народных мастеров. Послали вот заказать у вас платок.
«Меня – в музей?.. Зачем? Что я, динозавриха какая?» Наверно, я помрачнела. Я всегда мрачнею, когда чего не ухватываю разумом.
– Да нет! – весело ласкается Цветочка. – Видимо, вы не так поняли. Мы не за спасибо. И даже не за большое. Мы как положено. Заключим договор. Заплатим.
Деньжура мне б сильно не навредила по тогдашней поре. Да отступилась я от неё.
– Нет, милая душа, – отвечаю. – Это ты меня не поняла. Не в одних рубляшиках свет. За деньги я не кинусь вам вязать. Да и за так тоже не разбегусь. Одначе... А всё ж под жаркий интерес, что это за музей такой... платки разыскивает? И что в том музее знают вчерашнее про платок? Поди, и ты штой-то да знашь, раз состоишь при науке?
– Что-то, конечно, знаю.
Цветочка потянула из подорожной сумочки брюхатую тетрадищу.
– Нее... Ты сперва проходь в палаты-то в мои царёхины да грановитые. Под соломенкой. А потом уж и к тетрадочкам...
Цветочка на ходу помахала тетрадиной.
– Полную неделю копалась в оренбургских архивах У меня этих выписок с возок уже. И всё коплю, коплю. Ну надо. Намечтала защитить кандидатскую про платок!
Откинула она закладку, остановилась у горушки моих неколотых пеньков.
– «В разсуждении города Оренбурга... – гордовато читает, – со всякою несомненною надеждою возможно сказать, что он со временем знатнейшим городам не уступит и подаст причину о начале его многим любопытствовать». Это Рычков...
Петра Ивановича Рычкова, рассказывала за чаем Цветочка (сама я вязала), почитают у нас как крёстного отца оренбургского платка.
В книжках Рычкову дадены громкие, высокущие вон какие титулы: «Колумб Оренбургского края», «оренбургский Ломоносов». И всё это за изучение, за описание наших мест.
