Вот и въехали в Кривую резвой рысью, простучали подковы. Юрай Гордубал исподлобья глянул кругом и вдруг взмахнул рукой, щелкнул пальцами, поет, гикает, точно на масленице.
«Пьяный, должно быть, — думают люди, оборачиваясь на него. — С чего это так разошелся „американец“ Гордубал?»
На площади толпятся девушки и парни, приходится ехать шагом. Юрай поднимается, обнимает Штепана за плечи и кричит на всю улицу:
— Зятя везу, во! Эх! Ого-го!
Штепан пытается стряхнуть его руку и шипит:
— Тише, хозяин!
Но Гордубал с силой сжимает его плечо, так что Манья чуть не кряхтит от боли.
— Слышите! — бушует Юрай. — Зятя везу! Гафии обручение празднуем!
Штепан хлещет копей кнутом, хмурится, в кровь кусает губы.
— Опомнитесь, хозяин! Ишь как перехватили!
Телега с грохотом заворачивает во двор Гордубала.
Юрай отпускает Штепана и сразу делается тихим и серьезным.
— Прогуляй коней, — распоряжается он сухо. — Видишь, все в мыле.
XIX
Растерялась Полана, не знает, что и думать о Юрае. Гордубал потащил Штепана в трактир: он, мол, не батрак уже, а почитай что сын. Не прячется больше Гордубал за амбаром, а ходит гоголем по деревне, останавливается и судачит с бабами. Вот, мол, Гафию просватал, правда, мала еще, да привыкла к Штепану, пока отца не было дома. А Штепан, соседушка, на нее прямо молится, как на икону. Радость — такие дети. Штепана Гордубал превозносит до небес — работящий какой, славный будет хозяин, отец ему в наследство усадьбу в Рыбарах оставит. По всей деревне мелет языком Гордубал, а дома молчит как убитый. То да это сделай, Штепан, — и баста.
Шатается по деревне Юрай и посматривает, с кем бы еще постоять, поболтать. Даже Гейзе Феделешу махнул рукой, только от Герича отвернулся. А тот уж было руку протянул. Нет! Пока жив, не знаюсь с тобой; не о чем нам разговаривать. Знать не знаю и знать не хочу, что у тебя на уме.
Бабы смеются: диковинное обручение! Жених насупился, как бирюк, молчит, на всех дуется. Невеста на речке играет с подружками, юбчонку засучила по пояс, понятия нет еще, что такое стыд. А Гордубал размахивает руками на площади, хвалится будущим зятем. Полана — хоть и чудная баба, да тоже хмурится, видит, что вся затея — людям на смех, а сама дома сидит, носа не высунет. Так-то, соседушки, уж и не говорите, что у Гордубалов все ладно.
Разве не видит Гордубал, что Штепан сердится. Может, и видит, но сторонится Штепана. Бросит через плечо, что да где сделать, и идет куда-то по своим делам. А Штепан провожает его таким взглядом, словно готов вцепиться ему в глотку.
Наконец не выдержал Штепан: стал посреди двора, поджидает хозяина, зубы стиснул, так что желваки заходили на скулах. Гордубал проходит по двору.
— Пора ехать, Штепан.
И идет дальше.
Манья загораживает ему дорогу.
— Мне с вами потолковать надо, хозяин.
— Ну, чего еще? — уклоняется Гордубал, — Занялся бы лучше делом.
Штепан даже посерел от ярости. Странно, ведь он всегда был смуглый.
— Что это вы болтаете про меня и Гафию? — выпалил он.
Гордубал поднимает брови.
— Что болтаю? Что просватал дочку за батрака.
Манью коробит от злости.
— А почему? А зачем вы… Люди меня на смех поднимают: «Скоро ли, мол, крестины, Штепан?», «Беги, Штепан, к своей невесте, ее гусак обидел».
Гордубал гладит затылок.
— Не слушай их, пусть потешаются. Надоест.
— Мне, мне это надоело, хозяин! — цедит сквозь зубы Манья. — Не хочу быть посмешищем!
Гордубал тяжело вздыхает.
— И я тоже не хочу, потому и обручил вас. Ну, чего еще?
— Не хочу, — скрипит зубами Манья. — Не буду я тут торчать женихом сопливой девчонки всей деревне на смех.
Гордубал — руки еще на затылке — мерит его глазами.
— Погоди — как ты сказал? Не будешь?
Манья дрожит от бешенства, вот-вот заплачет.
— Не буду, не хочу! Что хотите делайте, а я…
— Не будешь?
— Не буду.
Гордубал засопел.
— Подожди здесь.
Манья стоит, захлебываясь от ярости, — ему стыдно быть посмешищем всей деревни. Лучше уж убраться отсюда, чем…
Гордубал выходит из хлева и рвет какую-то бумагу. Рвет на мелкие клочки и бросает их в лицо Манье.
— Вот. Больше ты не жених. Передай отцу, что я порвал договор. — Рука в белом рукаве быстро взлетает и указывает на ворота. — Проваливай!
Манья быстро дышит, глаза его суживаются, как нож.
— Не уйду, хозяин.
— Уйдешь! А вздумаешь вернуться, у меня ружье есть.
Штепан багровеет.
— А если не уйду, тогда что?
Гордубал грудью надвигается на него. Манья отступает.
— Полегче! — шипит он.
— Не уйдешь?
— Пока не прикажет хозяйка, не уйду.
Застонав, Гордубал внезапно бьет Манью коленом в живот. Манья корчится от боли, но тут огромная ручища хватает его за шиворот, другая за штаны, поднимает на воздух, и Штепан летит через забор в крапиву.
— Так. — Гордубал переводит дух. — Не захотел в ворота, полетел через забор. — И он тащится обратно, поглаживая темя. Странно: как-то горячо в затылке…
За соседским забором слышно хихиканье.
XX
Полана, конечно, заперлась в каморе и притихла, точно ее и в живых нет.
Рано утром Гордубал запрягает в телегу жеребца-трехлетку и смирного мерина. Неравная пара! Мерин уныло мотает головой, жеребец держит голову кверху. Ну и парочка!
— Скажи матери, Гафия, что я еду в город. К вечеру, бог даст, вернусь.
Пусть коровы мычат от голода, пусть лошади бьют копытами, пусть визжат свиньи и поросята. Может, перестанет Полана упрямиться, не выдержит ее крестьянская душа, выйдет Полана и займется скотиной. Да и можно ли сердиться, когда рядом божья тварь?
Мерин помахивает головой, жеребец держит ее высоко. Вот и Штепан тоже высоко держит голову. Жеребца-трехлетку он запрягал вместе с кобылкой — они, мол, хорошо идут в паре. Эй ты, деревенщина, чего кусаешь мерина… Полана, наверно, выйдет из клети, пока меня нет, накормит скотину и птицу, порадуется на них. Вот видишь, и не спеша можно доехать до города.
Перво-наперво к адвокату.
Так и так, сударь, хочу, чтоб записали вы мою последнюю волю. Никто не ведает, когда придет смертный час. Вот какая воля моя: женат я, жену Поланой звать. Надо, чтобы она наследовала после мужа.
— А что вы завещаете ей, господин Гордубал? Усадьбу, деньги или ценные бумаги?
Гордубал косится с недоверием: «Зачем тебе знать?»
Напиши: все, что имею.
— А! Ну, тогда запишем: все имущество движимое и недвижимое…
Гордубал кивает.
— Так, так, сударь, хорошо сказано. Пишите: «За любовь ее и верность супружескую завещаю все движимое и недвижимое имущество».
Вот и подписано — во имя отца и сына и святого духа. Гордубал медлит.
— А что, сударь, нельзя ли поехать в Америку снова?
— Куда там, господин Гордубал, в Америке своих рабочих избыток, никого теперь не пускают к себе американцы.
— Гм! Так. А нет ли какой-нибудь фэктори в городе?
— А, фабрика! Есть фабрики, да стоят, не работают; трудные настали времена, господин Гордубал. — Адвокат вздыхает, точно и ему приходится нести бремя трудных времен.
Гордубал кивает головой. Что поделаешь, люди уже не нужны. Никому не нужен такой Гордубал. А жалко, зря пропадают умелые руки. А вот кони нужны, конь, что высоко держит голову.
…Юрай Гордубал ищет командира эскадрона. Вон там, говорят ему, в казармах.
— Что, дядя, сына пришел навестить?
— Нет, не сына, хочу жеребчика продать, господин драгун.
— Здесь лошадей не покупают, — объясняет солдат, а руки уже сами тянутся к жеребцу, ощупывают ноги и шею. — Серна, а не конь, хозяин.
Тут подошел кто-то из офицеров:
— Коня продать? Трудное дело, хозяин. — И качает головой. — Сейчас мы не берем лошадей. Говорите, ваш конь призывался еще летом? Хороший конь. А объезжен ли? Что? Не объезжен? И под седлом он еще не ходил? Ах вот как, ваш работник ездил на нем без упряжки.
Вокруг уже собралось несколько офицеров.
— Что, дядюшка, можно ли попробовать жеребца?
— Отчего же нет? — отзывается Гордубал. — Только конь-то норовистый, сударь.
— А хоть бы и норовистый! Дайте-ка, ребята, узду и седло. Поглядим, сбросит ли он Тоника.
Не успел Гордубал и глазом моргнуть, как один из офицеров был уже на коне. Жеребец подпрыгнул, взвился на дыбы и сбросил седока. Тот ловко упал на спину и смеется:
— А ну-ка, ребята, ловите коня!
Толстый командир хохочет так, что даже живот у него колышется.
— Ну, хозяин, конь у вас знаменитый! Вы пока подержите его дома, а мы подадим рапорт, чтобы разрешение дали на покупку.
Гордубал, нахмурясь, запрягает коня.
— Что поделаешь, сударь, продам его цыгану или живодеру.
