— Слава Иисусу Христу...
— Во веки веков... — с нескрываемой радостью ответила Петруся и, прижав к себе ребенка, с заблестевшими от удовольствия глазами подбежала к гостю и поцеловала ему руку. Аксена, у которой слепота обострила слух, узнала Петра по голосу, на минуту перестала прясть и, здороваясь с ним, так закивала головой, что из-под черного чепца выбились белые прядки седых волос. Шамкая беззубым ртом, она скрипучим голосом благодарила его за то, что он вспомнил про них и пришел их навестить. Тем временем Петруся уложила уснувшего ребенка в люльку, вытерла передником один из трех стульев и, сверкая зубами в радостной улыбке, попросила своего бывшего хозяина сесть. Петр посмотрел на стул, словно желая убедиться, что он не сломается под его тяжестью, и осторожно сел.
— Ну, — начал он, оглядывая горницу, — по-барски тут у вас, красота... И стулья завели и самовар... Ого!
— Оно хоть и не по-барски, — подхватила Аксена, и от удовольствия ее едва заметные губы растянулись до ушей, — а слава богу, всего у нас вдоволь... все есть... и хлеб и согласие нерушимое... как повелел господь...
— И сын есть... пошутил Петр, добродушно глядя на Петрусю.
Она немножко смутилась и опустила глаза, но ответила, весело улыбаясь:
— Есть, дядя...
— И скоро другой будет, — шутливо продолжал староста.
На этот раз молодка зарделась, как мак, и, отвернувшись, тихонько хихикнула. Аксена тоже смеялась на печке дробным старческим смешком, напоминавшим сухой перестук деревянной погремушки.
— Да и один ли еще... ой, ой, один ли еще будет! — приговаривала она.
— Дай бог на радость, — сердечно пожелал Петр, а тут и кузнец вошел в хату. Перед уходом из кузницы он надел ловко сидевшую на нем серую суконную куртку, отороченную зеленой тесьмой. Лицо его, потное от работы, пылало; увидев Петра, он очень обрадовался и поцеловал ему обе руки. Ни он, ни Петруся никогда не забывали, что старая Аксена и ее внучка столько лет ели хлеб в доме Петра. Правда, ели они там хлеб не даром, но он всегда был хорош и приправлен добротой обоих хозяев. А если потом все стало по-иному и им снова пришлось скитаться, в том Петр не был повинен.
— Петруся! — крикнул жене кузнец, — угости-ка дядю чайком...
Петр уселся поудобнее. Он очень любил чай, но пил его редко, только в местечке, когда приезжал на богомолье или на базар; у себя дома он не хотел держать самовар, оттого что его не держали деды и прадеды.
— Ого! — заметил он. — Вы, как господа... чаи распиваете...
— Пьем-то мы его не каждый день, но бывает, пьем, — ответил кузнец. — А что делать? Водки мы ни капли не берем в рот, так надо же иной раз чем-нибудь брюхо согреть... А зелье это и бабуле прибавляет жизни, и случись кто в гости придет, хорошо им попотчевать...
— Еще бы не хорошо, плохо ли? — подтвердил Петр и примялся расспрашивать кузнеца о всякой всячине, а тот много чего знал, но зря он побродил по белому свету, да и теперь, как всякий мастеровой человек, постоянно имел дело с множеством народу. За язык его не приходилось тянуть: Михал от природы был словоохотлив и весел. Вот он и принялся долго и подробно рассказывать гостю о каком-то большом городе, в котором несколько лет прослужил в солдатах, а тем временем Петруся вскипятила самовар и уже через несколько минут из глиняного чайника наливала чай в три толстых зеленоватого стекла стакана, потом, сунув в каждый оловянную ложечку, положила на белое блюдце несколько кусков сахару. Она ходила босиком и быстро, ловко двигалась по горнице, доставая из шкафчика посуду и сахар, а стаканы и ложечки весело, как колокольчики, звенели у нее в руках. Два стакана чаю она подала на стол — гостю и мужу, а третий, вскочив на лавку, поставила на печку, и, пока мужчины беседовали, она наливала горячий чай на блюдце и, надув щеки, громко, изо всей силы дула на него. Потом кончиком пальца пробовала, остыл ли, и подносила блюдце ко рту бабки, приговаривая:
— Пей, бабуля, пей!
Поила она бабку, сидя на краю печки. Дома она не покрывала голову платком. Темные волосы рассыпались вокруг ее лица, а лоб у нее был такой гладкий и ясный и так весело блестели глаза, что, хотя в люльке спал ее годовалый ребенок, она казалась девушкой. Разговаривая с Петром, Михал взглянул на жену раз, другой и, наконец, прервав свой рассказ, спросил:
— Петруся! А ты опять не пьешь чай?
Она выпятила губы и, барабаня босыми пятками по печке, ответила:
— Не хочу! He люблю! Поганое зелье. По мне уж лучше саламата с салом.
Упоминание о сале вернуло Петра к цели его сегодняшнего посещения. Он облокотился на стол, подпер щеку рукой и принялся рассказывать о случившемся в его хате происшествии. Его слушали с удивлением и горячим сочувствием. Больше всего интересовались вопросом: кто же такой этот вор? Кузнец вспомнил, что прошлой ночью, когда он возвращался из соседней деревни, куда ходил по делу, ему встретился какой-то человек, торопливо кравшийся вдоль плетней с мешком на спине.
— А какой он с виду, этот человек? — полюбопытствовал Петр.
Кузнец ответил, что он мал ростом, худощав и, кажется, с седой бородой. Правда, этого он не мог утверждать с уверенностью, так как была ночь, но светили звезды, а видел он его вблизи, и ему кажется, что борода у него седая. Петр задумался, потом сказал:
— В точности как Якуб Шишка...
Подозрение, павшее на Якуба Шишку, было вполне правдоподобным.
Не раз уже на своем веку он попадался на кражах, а года два назад через дыру в крыше залез в господскую ригу и за это отсидел полгода в тюрьме. И все же это было только подозрение. Петр уставился на слепое лицо Аксены.
— Я к вам, тетка Аксена, с просьбой, — начал он.— Может, вы знаете такое средство, чтобы сыскать вора...
Бабка с минуту помолчала, потом, шамкая беззубым ртом, неторопливо и раздумчиво заговорила своим скрипучим голосом:
— Как не знать? Знаю. Возьмите сито, проткните его ножницами и велите двоим сунуть в проушины пальцы, а другие пускай тем временем называют всякие имена, всякие, какие только вспомнятся... На чье имя сито закружится, тот и есть вор... И это такая истинная правда, что сама я не один раз, а сто раз видала своими глазами...
Она замолкла, вытянула руку и закрутила веретено пожелтевшими пальцами. Кузнец громко расхохотался.
— Глупости! — сказал он.
— Михалек! — в ужасе закричала Петруся, — и всегда ты такой. Тебе все глупости! Вот маловерный!
Она вся покраснела, до того возмутило ее неверие мужа. Кузнец благодушно принял ее упрек и уже тише пробормотал:
— Ох, бабы, бабы вы дурные!
Но Петр с чрезвычайным вниманием и серьезностью выслушал совет Аксены; а она, опустив руку с веретеном, прибавила:
— И ситом разгадывают вора и евангелием. Это уж где как... В одних местах на ситах ворожат, в других — на евангелии.... Это все равно... кому что по душе...
Петр провел рукой по волосам.
— По мне уж лучше на евангелии, — сказал он и, подумав, пояснил: — Все ж таки это божественная книга, и сила в ней от бога...
— Стало быть, так же проткнуть ножницами евангелие... — поучала бабка.
— Глупости! — снова засмеялся кузнец, а Петруся вскочила и ладонью зажала ему рот. Он обхватил ее рукой и раза два покружился с ней по горнице, а потом так защекотал, что она, звонко хохоча, повалилась на лавку. Петр не обращал ни малейшего внимания на проказы молодоженов. Более важное дело лежало у него на сердце, к тому же всякие разговоры о ворожбе, чудесах и колдовстве наполняли его таинственным чувством, жутким и торжественным. Он поднялся со стула и озабоченно проговорил:
— Спасибо вам, Аксена, за ваш совет... Только как это сделать... Надо, чтобы это знающий человек...
— А я вам сделаю, дядя... — вскочила с лавки Петруся, — отчего же! Столько лет я ела ваш хлеб, как же не оказать вам такую услугу? Да я сейчас иду...
Она уже обувала башмаки. В деревню она всегда ходила в башмаках. Муж с удовольствием накупал Петрусе всякие наряды, потому что это тешило его самолюбие, а ей очень нравилось похваляться своим счастьем перед людьми, среди которых она когда-то была самой бедной, самой последней. И вот, в башмаках, в покупной ситцевой юбке, в новехонькой, ловко сшитой сермяге и цветастом платке она через несколько минут вошла в хату старосты и, низко поклонившись бывшей своей хозяйке, поцеловала ей руку. Зато двум другим женщинам Петруся едва кивнула головой. Она отлично знала, что была для обеих словно бельмо на глазу. Одна винила ее в своем несчастливом замужестве, другая завидовала ее достатку. Однако теперь они обе на минуту забыли о своих обидах: любопытство одержало верх над ненавистью. Обступив Петрусю, женщины наперебой осыпали ее вопросами, но она тотчас принялась болтать и пересмеиваться с двумя подростками, хозяйскими сыновьями. Знала их Петруся чуть не с колыбели; Клеменса она ущипнула за румяную щеку, а Ясюку, как всегда стоявшему с туповатым видом, сунула палец в разинутый рот. Парни за это подставили ей подножку, и она во весь рост растянулась посреди хаты. Бабы и дети покатывались со смеху; все уже знали, что стоило Петрусе куда-нибудь зайти, как весь дом наполнялся хохотом, пением и болтовней. Одной только Розальке было не до смеха. Она села на чурбан у печки, подперла подбородок рукой и мрачно задумалась. Вдруг в горнице стало тихо, словно всех ветром сдунуло. Из клети вышел Петр, неся в руке небольшую книжку с изодранным переплетом и пожелтевшими страницами. Это было евангелие, которое он благоговейно хранил на дне сундука уже много лет; оно досталось ему в наследство от старого нищего, ходившего по дворам из деревни в деревню, пока, наконец, он не умер в Сухой Долине, в хате Петра. Собственноручно сколотив гроб из четырех досок, Петр пристойно похоронил старика, а книгу его оставил у себя и берег как святыню. Он никогда ее не открывал, так как не умел читать, но полагал, что, лежа на дне сундука, она предохраняет хату от нечистой силы, и теперь почтительно вынес ее из клети и молча подал Петрусе. Достав из кармана сермяги принесенные из дому ножницы, Петруся сразу стала такой серьезной, что в ней нельзя было узнать веселую молодку, которая только что с мальчишками гонялась по горнице и проказничала. Лицо ее стало суровым, лоб слегка нахмурился, а глаза глядели вверх с молитвенным выражением. Она громко вздохнула, за ней вздохнули и другие женщины, даже Розалька. Петр перекрестился; по его примеру перекрестились и оба сына: рослый и крепкий Клеменс с разгоревшимися от любопытства глазами и бледный, хилый Ясюк, разинувший рот еще шире, чем всегда. Вдруг Петруся одним взмахом воткнула открытые ножницы в корешок книги и, сунув указательный палец в одну проушину, показала на другую Агате.
