поклялся, что ему не хочется есть. Тогда они разломили бублик пополам. Тихонько плача, брат и сестра медленно жевали в холодной, мертвенной темноте. Промокшие до костей, дрожа от холода, они крепко обнялись и все теснее прижимались друг к другу, чтобы согреться. Соленые слезы смешались с последним глотком…
Несколько минут они сидели неподвижно. Болели глаза, слюна, наполнявшая рот, имела противный, щелочный привкус. В висках стучало, в суставах кололо, словно иглами. Сердца у них замирали, сжимались, будто собираясь навсегда остановиться.
Дождь не прекращался, а идти все-таки нужно было. Изнуренные и отчаявшиеся, они медленно побрели по темным улицам, шагая по лужам, прислушиваясь к хлюпанью своих больших тяжелых чеботов. Джустино ковылял впереди, испытывая острую жалость к сестричке; Розальба плелась за ним, страдая от того, что недостаточно сильна и не может тащить шарманку.
Слишком уж немилостив был к ним бог в этот день.
Спать они легли на пол, скорчившись на рогожке, около холодной печи. Не снимая мокрой одежды, полумертвые от усталости, голода и холода, они прижались друг к другу под пыльной циновкой и стали лихорадочно дуть на руки, чтобы отогреть хотя бы пальцы. Шум дождя на улице все усиливался. Ветер сотрясал двери и окна, а в темноте, то нарастая, то спадая, раздавалось мерное похрапывание бабки, спавшей на узенькой, дощатой койке. Дети долго не могли уснуть. В ушах у них все еще раздавался визг шарманки, в котором слышались голоса, жалующиеся на голод, оплакивающие чью-то смерть. Изредка один из них вздрагивал, забывая о собственной боли и думая о страданиях другого. До чего измучены были несчастные детишки; казалось, они преждевременно состарились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На другой день, проснувшись, они почувствовали, что их лица залиты теплым светом. Солнце бросило горсть лучей на их изголовье. Они вскочили и, веселые, посвежевшие, окрыленные надеждой, бодро вышли из дому.
Прекрасная погода опять вдохнула в детей жизнь. Синева неба, солнечное тепло будили лучезарные воспоминания об их прекрасной родине. В одном дворе играли дети.
Джустино, веселый, уверенный в успехе, поставил шарманку у ворот и заиграл. Прислуга вынесла ему три монетки. Брат с сестрой были счастливы. Они купили себе на грош сыру, на два — хлеба, быстро поели и взглянули друг на друга влажными глазами, сияющими от радости.
На углу улицы на небольшом пустыре играли четверо ребят их возраста. Джустино и Розальба сразу поняли, что эти дети их друзья, хотя видели их первый раз в жизни. Во что же играть? Условились быстро.
— В жмурки! В жмурки! — закричали все, весело прыгая, хлопая в ладоши и высоко подбрасывая шапки. Один из мальчиков снял с шеи платок. Джустино поставил в сторону шарманку и дал завязать себе глаза. Крошка Розальба смотрела на него, вне себя от радости. Маленькие скитальцы забыли о голоде, холоде, обо всех недавних страданиях. Здесь они не были чужими, сиротами, бедняками, пасынками судьбы.
Я как раз проходил по пустырю, занятый мыслями о своих невзгодах, как вдруг меня обхватили сзади две маленькие тоненькие ручонки и раздался озорной голосок:
— Поймал!
Но тут мальчик почувствовал, что поймал взрослого, и поднес руки к платку, которым были завязаны глаза. Дети подлетели к нему со смехом и криками:
— Не снимай!.. Не снимай!..
Я стоял и смотрел на детей, пока они не кончили играть. Потом я медленно шел вместе с Джустино и Розальбой, и по дороге мальчик с восхитительной наивностью, очаровательно коверкая румынский язык, рассказал мне обо всех их злоключениях.
1886
Перевел А. Садецкий.
I
Под серым, затянутым рваными облаками небом засыпает село в тишине сгущающихся сумерек. Кругом, подобно застывшим на дозоре великанам, поднимаются бесчисленные холмы, черной полосой окаймляющие свинцовый небосвод. Окрашенные медью заката, стоят на страже леса, и, словно осенняя мгла, в долину медленно опускается гнетущая холодная тишина.
На околице села, на фоне леса, словно вырастают из горы высокие красноватые стены сумрачной крепости. С грохотом захлопываются ее тяжелые ворота, и старинное здание погружается во мрак и безмолвие.
Несколько окон еще светятся в темноте, и лишь изредка звонкие, протяжные оклики часовых нарушают глубокое молчание ночи:
— Кто идет?.. Кто идет?.. Обход… Стой!..
За святыми монастырскими стенами, охранявшими в былые времена покой благочестивых монахов, — тюрьма.
Кассиан не может уснуть и в эту ночь. Растянувшись на рогоже, при свете лампы, отбрасывающей смутные блики на голые стены, он бодрствует, подложив кулак под голову, и не сводит глаз с потолка. В то время как его товарищи храпят, в его разгоряченном и не знающем отдыха мозгу проносятся рои негодующих мыслей и воспоминания о значительных, решающих событиях его несчастной жизни. Страдания не могли смягчить его нервный, жесткий, страстный характер. Человек упрямый и злобный, он становился тем упорнее и решительнее, чем больше препятствий вставало на его пути. Ему только двадцать восемь лет, но он уже побывал почти во всех тюрьмах страны.
Детство его было горьким и безрадостным. Матери своей он не знал. Она умерла от родов. Его отец работал на кирпичном заводе где-то на окраине Бухареста. Кассиан смутно его помнил: высокий, плечистый, с большими почерневшими руками, красным носом и длинными арнаутскими усами. Вечно хмурый и мрачный, он на улыбку ребенка отвечал руганью, а на плач — побоями. Кассиан помнит, как однажды ночью лежавший рядом отец тихонько встал, оделся, перекрестился, поцеловал его впервые в жизни и вышел, крадучись; мальчику было девять лет, и как все дети бедняков, он уже многое понимал; он проснулся, но от страха притворился спящим. На рассвете отец вернулся не один, а с двумя мужчинами, такими же рослыми, усатыми и угрюмыми, как он. Кассиан снова проснулся и снова притворился спящим. Все трое уселись на пол, выложили много денег и стали их делить. Они тихо разговаривали и то и дело шикали друг на друга, а мальчик с радостью слушал звон монет, подобный красивой песне… Но через несколько дней в их хибарку ввалились какие-то злые люди, — их было много, — схватили отца и навсегда увели от него. Кассиан остался на улице.
Его подобрал трактирщик и отдал в школу. Через два года он убежал и стал продавцом газет. Потом решил взяться за ум и поступил учеником в типографию. В восемнадцать лет он стал уже наборщиком. Из своих старых пороков он сохранил только страсть к картам и к вину.
