Эти фирмы даже построили филиалы своих заводов близ концентрационных лагерей, чтобы сэкономить на транспорте. Раз это полезно немецкому народу, значит, справедливо — вот их принцип.
— Такое нельзя показывать в фильме! — сказал Холт в отчаянии. — Никто этому не поверит!
— Несмотря на то, что ваша страна ведет войну с Германией?
— Да. Человеческая психология интернациональна. Такой фильм был бы расценен как фильм самого низкого пошиба, лживый и жестокий. В четырнадцатом году еще было можно делать фильмы о зверствах немцев в отношении женщин и детей в Бельгии. А сейчас — нет.
— В четырнадцатом году это была неправда, но фильмы снимались. Теперь же это правда, но ставить такие фильмы нельзя, потому что никто этому не поверит?
— Именно так, Роберт.
Я признал себя побежденным.
За четыре недели я продал четыре рисунка и полотно Дега — «Репетиция к танцу», которое взял Веллер.
Силверс придрался, что я продал картину одному из его клиентов, и скостил мне комиссионные.
Еще мне удалось продать пастель Ренуара. Холт забрал ее у меня, а через неделю перепродал, положив себе в карман тысячу долларов. Это воодушевило его. Он приобрел еще одну небольшую картину и опять заработал на ней — на этот раз две тысячи.
— Не заняться ли нам вместе продажей картин? — спросил он меня.
— На это надо слишком много денег. Картины стоят дорого.
— Начнем с малого. У меня есть кое-какие деньги на банковском счету.
Я покачал головой. Особо теплых чувств к Силверсу я не испытывал, но одно мне было ясно: в Калифорнии я не останусь. Несмотря на все, я жил в каком-то удивительном вакууме.
Я словно висел в воздухе где-то между Японией и Европой, и чем больше я убеждался в том, что не смогу остаться в Америке, тем сильнее меня тянуло назад, в Нью-Йорк. За эти недели я открыл в себе какую-то лихорадочную любовь к этому городу, которая, по-видимому, объяснялась тем, что с каждым днем я все яснее понимал: моя жизнь в Нью-Йорке — это передышка на пути в неизвестность. Я делал огромные усилия, чтобы побольше заработать, потому что знал: деньги будут мне необходимы, и я не хотел страдать из-за их отсутствия. Поэтому я остался здесь даже дольше, чем требовали съемки.
То был период моей независимости. Мне ничего не оставалось, как ждать, пока клюнет рыба. В последние недели съемок я заметил, что Холт и Веллер обращаются ко мне только по поводу каких-то незначительных мелочей, но к сценарию меня и близко не подпускают.
Они утратили ко мне доверие и были убеждены, что сами во всем отлично разбираются. Да так, собственно, и должно было бы быть — ведь оба они были евреями, а я нет, хотя в конце концов какое это имеет значение. Они мне верили только до определенного момента, потом появились сомнения, так как считали меня арийским перебежчиком, который жаждет мести, сам хочет оправдаться и потому преувеличивает и фантазирует.
«В Нью-Йорке идет снег, — писал Кан. — Когда Вы вернетесь? Я встретил Наташу. О Вас она мало что могла рассказать, она думает, что в Нью-Йорк Вы уже не вернетесь. Наташа шла в театр с владельцем „роллс-ройса“. Как поживает Кармен? Я ничего о ней не знаю».
Это письмо я читал, сидя у бассейна. Земля хотя бы потому должна быть круглой, что все время смещается горизонт. Когда-то моей родиной была Германия, затем Австрия, Франция, в общем — Европа, а вслед за тем Америка, и всякий раз та или иная страна становилась моей родиной только потому, что я покидал ее, а вовсе не потому, что жил в ней. Она появлялась вдруг на горизонте как моя новая родина. Такой новой родиной неожиданно оказался Нью-Йорк, возникший вдруг на горизонте, а когда я вернусь в Нью-Йорк, на горизонте может возникнуть Калифорния. Почти как в песне Шуберта «Скиталец»: «А счастье там, где нас с тобою нет».
Я зашел к Кармен. Она все еще жила в том бунгало, где я впервые встретился с ней. Ничто, казалось, там не изменилось.
— Через две недели я возвращаюсь в Нью-Йорк, — сказал я. — Хотите поехать со мной?
— Но, Роберт! У меня же контракт еще на пять недель. Я должна остаться.
— Вы делали хоть что-нибудь за это время?
— Я примеряла костюмы. А в следующем фильме получу небольшую роль.
— Это всегда так говорят. Вы в самом деле считаете себя актрисой, Кармен?
Она рассмеялась.
— Конечно, нет. Но кто может считать себя актрисой? — Она внимательно оглядела меня. — А вы похорошели, Роберт.
— Просто купил себе новый костюм.
— Не в том дело. Вы что, похудели? Или это кажется оттого, что вы такой загорелый?
— Понятия не имею. Давайте пойдем куда-нибудь дообедать. Я при деньгах и могу сводить вас к «Романову».
— Хорошо, — согласилась она, к моему удивлению. Был полдень. Киноактеры, сидевшие в ресторане «Романов», по всей видимости, ничуть ее не интересовали:
она даже не переоделась и осталась в узких белых брюках. Тут я впервые заметил, что у нее кроме всего еще и прелестный зад.
— Что-нибудь слышно от Кана? — спросил я.
— В последнее время он иногда звонит. Но вы-то слышали о нем, не так ли? Иначе вы не пришли бы ко мне.
— Нет, — солгал я. — Я зашел к вам, потому что скоро уезжаю.
— Зачем? Неужели вам здесь не нравится?
— Нет.
Она рассматривала меня и в эту минуту была похожа на очень юную леди Макбет.
— Это все из-за вашей возлюбленной, да? Но вокруг так много женщин. Особенно здесь. В конце концов, все женщины похожи одна на другую.
— Кармен! — воскликнул я. — Что за вздор!
— Только мужчины считают это вздором.
Я взглянул на нее. Она немного изменилась.
— Мужчины тоже похожи один на другого? — спросил я. — Во всяком случае, женщины не должны так считать.
— Мужчины все разные. Например, Кан. Он чумной.
— Что?
— Чумной, — спокойно повторила Кармен с улыбкой. — То он хочет, чтобы я поехала в Голливуд, то требует, чтобы я вернулась. Я не вернусь. Здесь тепло, а в Нью-Йорке снег.
— Только поэтому?
— А разве этого недостаточно?
— Господь с вами, Кармен. А может, все-таки поедете со мной?
Она покачала головой.
— Кан действует мне на нервы, а я простая девушка, Роберт. У меня голова болит от его болтовни.
— Он не только болтает, Кармен. Он, что называется, герой.
— Этим не проживешь. Герои должны умирать. Если они выживают, то становятся скучнейшими людьми на свете.
— Вот как? Кто это вам сказал?
— Непременно кто-то должен сказать? Вы, конечно, считаете
