– Разве там есть дорога?
– Дороги нет, но зато близко.
Симамура удивленно взглянул на нее.
– В гостинице никто и не знает, что я здесь. Разве что на кухне слышали, как я проходила. Парадная дверь-то, наверно, еще закрыта.
– Ты так рано встаешь?
– Сегодня долго уснуть не могла.
– А ночью дождь был…
– Да? То-то листья камыша совсем мокрые. Ладно, пойду домой, а ты спи.
– Нет, нет, я уже встаю! – Не выпуская руку Комако, Симамура быстро вскочил.
Он тут же подошел к окну и глянул вниз, туда, где, по ее словам, она шла сюда. Холм от криптомериевой рощи и до середины склона утопал в густых зарослях кустарника. Прямо под окном в огороде росли овощи, самые обыкновенные – редька, батат, лук. Освещенные утренним солнцем, они удивили Симамуру разнообразием оттенков своей зелени. Раньше он этого не замечал.
На галерее, идущей в баню, стоял служащий и кидал в пруд красным карпам корм.
– Плохо они стали есть, наверно от того, что похолодало, – сказал служащий Симамуре и немного постоял еще, наблюдая, как корм – растертые в порошок сушеные личинки – плавает на поверхности воды.
Когда Симамура вернулся после купания, Комако сидела в строгой позе.
– В такой тишине шитьем хорошо заниматься.
Комната была только что прибрана. Осеннее солнце насквозь пропитало немного потертые татами.
– А ты умеешь шить?
– Как тебе не стыдно спрашивать! Мне больше всех доставалось в семье, больше, чем всем сестрам и братьям. Когда я подрастала, наша семья, должно быть, переживала самую трудную пору, – словно про себя сказала она и вдруг оживилась. – Знаешь, какое лицо было у горничной, когда она меня увидела? Уж так она удивилась! Когда же, говорит, ты, Ко-тян, пришла?.. А я молчу, не знаю, что сказать. Но не могла же я снова прятаться в стенной шкаф… Не спалось мне сегодня, думала, встану пораньше и сразу вымою голову. Просохнут волосы, пойду причесываться. Меня ведь сегодня на дневной банкет пригласили, боюсь, теперь не успею. У вас в гостинице вечером тоже банкет будет. Меня сюда и вчера приглашали, да слишком поздно – я уже дала согласие быть на том банкете. Так что в гостиницу я не смогу прийти. Суббота сегодня, я буду очень занята и, наверно, уже не выберусь к тебе.
Однако Комако, кажется, вовсе не собиралась уходить.
Она сказала, что не будет мыть голову, и повела Симамуру на задний двор. У галереи, там, откуда Комако пробралась в гостиницу, стояли ее мокрые гэта с положенными на них таби [Таби – японские матерчатые носки.].
Симамуре показалось, что ему не пройти через заросли кустарника, где карабкалась Комако, и он пошел вниз вдоль огородов. Внизу шумела река. Берег здесь кончался крутым обрывом. В густой кроне каштана раздавались детские голоса. В траве под ногами валялись неочищенные колючие плоды. Комако наступала на шершавую скорлупу, она лопалась, и каштаны вылезали наружу. Они были еще мелкие.
На противоположном берегу крутой склон горы весь зарос мискантом. Мискант, волнуясь, ослепительно сиял серебром, и это слепившее глаза сияние казалось чем-то эфемерным, какой-то прозрачной пустотой, парившей в воздухе.
– Пойдем вон туда? Там, кажется, могила твоего жениха…
Комако выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Симамуре и вдруг швырнула ему в лицо горсть каштанов.
– Ты что, издеваешься надо мной?!
Симамура не успел отклониться. Каштаны попали ему в лицо. Было больно.
– С какой это стати ты пойдешь на его могилу?
– Ну что ты так злишься?
– Все это было для меня очень серьезно. Не то, что ты. Ты ведь живешь в беспечной праздности!
– Ничего подобного, я вовсе не живу в беспечной праздности чувств… – бессильно проговорил Симамура.
– Тогда почему говоришь – жених? Разве я не объясняла тебе, что он не был моим женихом? Позабыл небось.
Нет, Симамура не забыл.
Симамура помнил, как она сказала:
– Хорошо, скажу яснее. Наверно, было такое время, когда учительница мечтала женить сына на мне. Но она ни слова об этом не сказала, про себя мечтала, а мы с ним лишь догадывались об ее желании. Но между нами никогда ничего не было. Вот и все.
И когда жизнь этого человека была в опасности, Комако осталась у Симамуры ночевать и сказала:
– Я поступаю так, как хочу, и умирающий не может мне запретить.
Еще бы ему не помнить! Этот Юкио умирал в тот самый момент, когда Комако провожала Симамуру на станцию. И тогда примчалась Йоко и сказала, что больному плохо, но Комако не пошла и, кажется, так и не попрощалась с умирающим.
Комако упорно избегала разговоров о Юкио. Пусть он и не был ее женихом, но если она, как говорят, пошла в гейши только ради того, чтобы заработать денег на его лечение, значит, отношения их были серьезными.
Комако на какое-то мгновение оставалась в полном недоумении, почему Симамура не рассердился, потом, как надломленная, бросилась ему на шею.
– О, какой ты все же искренний! Тебе очень горько, да?
– Дети на нас смотрят, с каштана…
– Не понимаю я тебя… Вы, токийцы, все ужасно сложные. У вас суета кругом, потому вы и разбрасываетесь.
– Да, верно, я весь какой-то разбросанный…
– Смотри, жизнь свою разбросаешь! Ну что, пойдем на могилу взглянуть?
– Даже и не знаю.
– Вот видишь! Тебе вовсе и не хотелось посмотреть на эту могилу.
– Да ты же сама колеблешься.
– Ну и что из того! Я ведь ни разу еще там не была. Правда, ни разу. Нехорошо перед учительницей, они ведь теперь рядом лежат. И теперь это уже будет чистым притворством.
– Ты сама сложная, куда сложнее меня.
– Почему? С живыми не могла разобраться, но уж с мертвыми-то разберусь.
Сквозь криптомериевую рощу, где тишина, казалось, вот-вот закапает ледяными каплями, они вышли к подножию лыжного склона и пошли вдоль железнодорожных путей. Кладбище находилось в уголочке возвышенности, разделявшей поля. Здесь, на этой меже, было всего несколько каменных могильных плит и стояла фигура Бодисатвы – покровителя детей и путников. Вокруг – пусто, голо. Ни одного цветочка.
И вдруг в тени деревьев за статуей Бодисатвы мелькнула фигура Йоко. Лицо у нее было, как всегда, застывшее, серьезное, похожее на маску. Но глаза горели, и она пронзила их этими горящими глазами. Неловко поклонившись, Симамура замер на месте.
А Комако сказала:
– В какую рань ты, Йоко-сан! А я к парикмахерше…
И тут же и она, и Симамура съежились, как от внезапно налетевшего свистящего, беспросветно-черного урагана.
Совсем рядом с ними оглушительно прогрохотал товарный состав.
И вдруг сквозь тяжелый скрежещущий грохот прорвался крик: «Сестра-а!» Юноша в дверях черного товарного вагона размахивал фуражкой.
– Саитиро!.. Саитиро!.. – крикнула Йоко.
Ее голос… Тот самый, который окликнул начальника на заснеженной сигнальной станции. До боли прекрасный голос, который, казалось, взывал к человеку, не способному его услышать.
Когда товарный состав прошел, они с поразительной отчетливостью увидели цветущее гречишное поле по ту сторону путей. Словно с их глаз спала пелена. Цветы, сплошь цветы над красноватыми стеблями.
Встреча с Йоко была для них настолько неожиданной, что они даже не заметили приближающего поезда, но товарный состав будто стер то, что, казалось, вот-вот должно было возникнуть между ними тремя.
И сейчас, казалось, остался не стук колес, а отзвук голоса Йоко, который все не замирал и возвращался откуда-то, как эхо кристально чистой любви.
Йоко провожала глазами поезд.
– Может, мне пойти на станцию? Ведь в поезде мой младший брат…
– Но поезд не станет ждать тебя на станции.
– Пожалуй…
– Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан.
Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони.
Комако продолжала стоять.
Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий – все лики у него были длинные, вытянутые – держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре.
– Я иду прическу делать, – бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже.
У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое.
Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму.
Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью.
Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное.
– Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям – и то приятно.
Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев.
