Смущение Тимофея сменилось истинным страхом, когда, подняв глаза, увидел он кузнеца Пантелея, который приближался в их сторону. В минуты, подобные той, какую испытывал Лапша, когда нет уж возможности пуститься в бегство, люди, смотря по характеру своему, поступают обыкновенно следующим образом: они или стряхивают с себя робость и идут смело, напролом, или принимают вид крайней озабоченности, или же, наконец, стараются придать своей физиономии по возможности жалкий вид, с целью возбудить сострадание противника и смягчить его сердце. Тимофей прибегнул к последнему способу, и вероятно, самому неудачному: рябое лицо плешивого старика хотя и не было злобно, но изобразило скорее досаду, чем умиление.
– Тимофей, что ж ты? Ведь уж святая прошла: долго ли нам ждать-то, а? – сказал он, пристально устремляя зрачки на Лапшу, который топтался, как гусь, и робко поглядывал то на собеседника, то на приближавшегося к нему кузнеца. – Да ты полно, брат, кашлять-то; только заминаешь… Говори, когда деньги отдашь?
– Не справились… обожди, Карп Иваныч, – проговорил Тимофей, раскисляясь.
– Как же не справились? Ведь ты клялся, божился, говорил, на святой отдашь…
– Не справились, Карп Иваныч! – мог только произнести Лапша.
– Так что ж это ты, бесстыжая твоя голова, долго ль станешь так-то водить? – промолвил старик. – Так разве делают, а?.. Была надобность – пришел, говорил, через неделю отдам, а теперь каждый раз только и слышишь: не справился!.. Вот, братец ты мой, Пантелей, вот суди ты: люди-то какие! – подхватил он, обращаясь к подошедшему кузнецу, – два года назад денег забрал, а теперь отнекивается…
– Я рази отнекиваюсь? – сказал Тимофей, забывший, повидимому, совершенно о своем мальчике, который внимательно между тем прислушивался к каждому слову и переносил любопытные, живые глаза от Карпа к отцу, от отца к кузнецу.
– Все одно, не отдашь, на то же выходит!
– Они и все так-то! – перебил кузнец, сурово нахмуривая брови. – Как брат его мошенничал, так и этот, все единственно… такой уж род ихний! К тому же, видно, и щенка своего приучает…
– Ан нет, не щенок! – возразил мальчик, наклоняя набок голову.
Лапша хотел что-то сказать, но Пантелей не дал ему произнести слова:
– Что с ним разговаривать, дядя Карп! – сказал он, презрительно кивая головою. – Вот теперича я с барского двора; сказывали, господа едут; обожди, пока приедут, сходи-ка, пожалуйста… один конец, а то что с ним разговаривать…
Весть о приезде господ несколько отвлекла старика от Тимофея, и он спросил:
– Верно ли едут?
– Точно; сейчас Алексей с почты вернулся: письмо, сказывают, прислали… А то разговаривать еще стал! – подхватил кузнец, взглядывая с ненавистливым презрением на Лапшу. – Стоит ли он, чтоб с ним еще разговаривать? Расскажи обо всем господам: они сократят их. Да у него, Карп Иваныч, ты не верь ему, у него и деньги есть! – продолжал Пантелей, – он нищенкой только прикидывается, глаза отводит… Они заодно ведь с братом воровали… и теперь промеж себя знаются…
– Пантелей! Богу ты отвечать станешь! – воскликнул Лапша. – Али я тебе какое зло сделал? али супротивное слово сказал? Брат лошадей увел у тебя – точно, опять я этому не причинен…
– Толкуй, рассказывай сивой кобыле, она разве поверит? – с грубым смехом возразил кузнец. – Вишь каким смирнячком прикидывается – поди ты!.. Знамо, вы заодно с братом действуете, – злобно подхватил он. – Вечор еще поклон послал – так как же, коли не заодно?.. Постойте, дайте приехать господам: обо всем им скажут, обо всех делах ваших; все на виду окажется, вас разберут тогда, кто к чему принадлежит. Може статься, и того еще потащут, кто поклон-то возил; далеко не уедет… из вашей же, может, шайки, такой же мошенник этот старик-от!..
– Ан нет, не мошенник! не мошенник! – подхватил мальчик, выставляя вперед кудрявую свою голову.
– Ты что, щенок?
– Ан нет, не щенок! Сами ребята твои щенки… а дядя Василий не мошенник! – сказал мальчик.
– Молчи! пришибу!
– Не смеешь! – сказал мальчик с таким смелым видом, какого отец во всю жизнь не посмел выказать.
Пантелей сделал шаг вперед; мальчик прижался плечом к отцу, но принял оборонительную позу; личико его разгорелось, брови выгнулись, глаза сверкнули; в эту минуту мягкие черты лица его, делавшие его несколько похожим на Тимофея, как бы исчезли и сменились одушевленными, энергическими чертами матери. Пантелея, конечно, не остановили бы ни смелость мальчика, ни робкое заступничество Лапши, если б не удержал его заблаговременно Карп Иваныч. Во все время предыдущего разговора Карп гладил свою лысину и о чем-то раздумывал.
– Полно, Пантелей, не замай! – сказал он, приближаясь к Лапше, – так как же, Тимофей? а? надо решить чем-нибудь… Есть деньги – отдай лучше до греха; право, отдай. Нет – я господам стану жаловаться. Коли до завтра не принесешь шесть с гривной – сколько взял, ей-богу, не сойти с этого места, к господам пойду. Это последнее мое слово; стало, и делу всему конец! – заключил Карп, поворачиваясь к Пантелею, глядевшему торжествующими глазами на сокрушенного Лапшу.
Тимофей, которого давно уже тащил мальчик, медленно повернулся к ним спиною и, тяжко покашливая, поплелся к избе своей. Но едва сделал он несколько шагов, как снова услышал свое имя:
– Лапша!
Голос выходил на этот раз из-под ворот, расположенных на одной линии с воротами Тимофея.
– Лапша! – повторил голос, и вслед за тем из-под ворот выставилась долговязая фигура желтоватого Морея, принимавшего вчера участие в беседе с торгашом.
– Что ж, ты мне крупу-то когда отдашь? – начал Морей довольно снисходительно, и вдруг, совершенно нежданно, как будто с этою мыслью о крупе ему попали в грудь раскаленные уголья, он замахал длинными руками, затопал ногами и разразился крупной бранью.
Тимофей стоял понуря голову и слушал; жалкое, болезненное лицо его сохраняло выражение, как будто к нему в ухо нечаянно залетел комар и он внимательно прислушивался к его жужжанью.
– Да, взял, так отдавай! А то что ж хорошего: взял – не отдаешь! Ничего хорошего нет. Мы сами крупой-то скучаем, самим надобно, – подхватил Морей, переходя так же неожиданно на снисходительный тон.
– Пойдем, батя, пойдем! – сказал мальчик, цепляясь за рукав отца и притягивая его к дому.
– Пойдем? Нет, стой, погоди! скажи прежде, когда крупу отдашь? Стой! когда крупу? – воскликнул Морей и снова, как помешанный, замахал кулаками, затопал ногами и так сильно затряс головой, что желтые его волосы совершенно закрыли ему лицо.
Этим бы, без сомнения, не кончилось объяснение, если б Морей не был вдруг развлечен суматохою, поднявшеюся на противоположном конце улицы. Причиной суматохи был, казалось, староста, который говорил о чем-то с одушевлением. Гнев Морея как рукой сняло; он выпрямился, откинул волосы, устремил глаза в ту сторону, где был староста, и забыл, повидимому, о должнике. Тимофей воспользовался случаем и торопливо заковылял к дому. Почти против ворот своих он встретился со старостой.
– Ступай, шевелись, метлу бери – на барский двор… баб гони со скребками… ребят посылай… дорожки в саду прочищать… двор мести! – произнес староста, спешно бросая слова направо и налево, – гони, посылай скорей… Господа послезавтра едут. Скорей все на красный двор – живо! пошевеливайся!
Но скорость и быстрота движений не даны были, как уже известно, в удел Лапше. Пока доплелся он до ворот, староста успел уже достигнуть конца деревни, бросая по-прежнему направо и налево:
– Метлу бери… гони ребят… баб высылай… скреби… на красный двор… господа едут…
Спустя, однако ж, минут десять на улице снова показался Тимофей, и появление его совершилось чуть ли еще не торжественнее, чем в первые два раза; впереди скакал пучеглазый Костюшка с дудкою в зубах; за ним бежали два маленькие брата; за ними бодро выступали Катерина, ее дочь и Петя со скребками на плечах. Позади всех, припадая с ноги на ногу и покашливая, тащился Лапша, влача за собою тоненькую, жиденькую метлу, на которой, казалось, меньше еще было прутьев, чем волос на плешивой голове Карпа Ивановича.
VIII. Барский Дом. Управитель. Песнь Лазаря
Старинный барский сад не примыкал к деревне, как это казалось издали; между ним и последними избами левой стороны находилось порядочное пространство, но его скрадывала перспектива. Место было так велико, что даже вмещало в себе многочисленные постройки. Сначала тянулся вал, обсаженный крест-накрест ветлами, потом шло длинное здание скотного двора, которое можно было принять за худо оштукатуренную и еще хуже выбеленную стену, если б не попадались местами узенькие полукруглые окна, с выбитыми, впрочем, стеклами. Потом должно было пройти мимо небольшого участка земли, отданного дворовым людям. Тут, на пространстве десяти сажен, возникала маленькая, но чудовищно безобразная колония, состоящая из кривых, слепых и косых клетушек, сделанных из теса, драни, плетня, рогожи, которые лезли друг на дружку, цеплялись крышками и углами… В общей сложности все это представлялось фантастическим лабиринтом, в котором ноги вязли в грязи, голова стукалась о выступающие углы или путалась в развешанном на шестах тряпье; дыхание стеснялось от духоты, нос чихал, а слух наполнялся квактаньем куриц, блеяньем овец и телок. Клетушки прерывались кирпичным флигелем, где помещалась контора и где жил управитель; здесь уже начиналась ограда из каменных столбов; приближаясь к саду, она превращалась постепенно в частокол, потом в плетень, который огибал всю часть сада, видневшуюся из деревни.
