— Я вступил в контакт с энергией Вселенной. Бог прошел через мою душу.
И вышел, чтобы не объяснять произнесенных им слов.
В пустом зале остались лишь четверо актеров, двое музыкантов и я. Женщины отправились в туалетную комнату — наверное, переодеваться. Мужчины снимали свои белые одеяния прямо здесь. Потом они спрятали канделябры и свои инструменты в два больших чемодана.
Человек постарше, который во время представления играл на барабане, стал считать деньги, раскладывая их на равные кучки. Мне показалось, что Михаил только теперь заметил мое присутствие.
— Я ждал, что вы придете.
— И, должно быть, знаете причину.
— Пропустив через свое тело божественную энергию, я знаю все. Знаю, как начинаются войны, как зарождается любовь. Знаю, почему мужчина отыскивает женщину, которую любит.
Я чувствую, что вновь иду по лезвию ножа. Если он знает, что меня привел сюда Заир, он не может не сознавать, что его отношения с Эстер — под угрозой.
— Поговорим как мужчина с мужчиной? Как мужчины, которые оспаривают нечто ценное?
Я вижу, что он колеблется. И продолжаю:
— Я знаю, что больно ударюсь, вроде того человека, что хотел усесться между рогами буйвола. Но знаю, что заслуживаю этого. Заслуживаю из-за той боли, которую причинял, пусть и неосознанно. Не верю, что Эстер оставила бы меня, если бы я уважал ее любовь.
— Вы ничего не понимаете, — произнес Михаил.
От этой фразы я впадаю в бешенство. Как смеет этот юнец говорить взрослому, пожившему, испытанному жизнью человеку, что тот ничего не понимает?! Однако надо взять себя в руки, вытерпеть унижение, сделать все, что будет необходимо, ибо я не могу больше жить в окружении призраков, порожденных моим воображением, не могу допустить, чтобы Заир по-прежнему властвовал над всей моей вселенной.
— Может быть, я и в самом деле ничего не понимаю. Именно потому я здесь. Для того, чтобы понять. Чтобы через понимание освободиться от того, что произошло.
— Раньше вы понимали все, а потом вдруг перестали — по крайней мере так сказала мне Эстер. Для вас, как и для каждого мужа, пришел момент, когда жена стала восприниматься как часть обстановки или утвари.
Меня так и подмывает сказать: «Пусть бы она мне об этом и сказала. Пусть бы дала возможность исправить ошибку, а не променяла меня на юнца двадцати с чем-то лет, который очень скоро начнет поступать в точности, как поступал я». Однако произношу я совсем не эти слова:
— Я не верю, что это так. Вы прочли мою книгу, вы пришли в магазин, где я раздавал автографы, потому что знали, что я чувствую, и хотели успокоить меня. Сердце мое — в клочьях. Случалось ли вам слышать о Заире?
— Я — мусульманин. Это понятие мне известно.
— Так вот, Эстер занимает все пространство моей жизни. Я думал, что освобожусь от ее присутствия, если опишу все, что чувствую. Теперь для моей любви слова почти не нужны, но ни о чем другом я думать не могу. Прошу вас — я сделаю все, что вы захотите, но только объясните мне, почему она предпочла исчезнуть. Вы сами только что сказали — я ничего не понимаю.
Это было довольно тяжко — просить любовника моей жены, чтобы помог мне постичь произошедшее. Если бы Михаил не появился неделю назад в магазине, где я подписывал экземпляры своей книги, может, и было бы достаточно той минуты в соборе Витории, когда я принял свою любовь, когда я решил написать «Время раздирать и время сшивать». Судьба, однако, распорядилась иначе — и хватило всего лишь надежды на новую встречу с Эстер, чтобы нарушить шаткое равновесие.
— Давайте поужинаем вместе, — сказал Михаил после долгой паузы. — Вы и в самом деле ничего не понимаете. Но прошедшая сегодня через мое тело будет великодушна к тебе.
Мы условливаемся о встрече назавтра. На обратном пути я вспоминаю разговор с Эстер — месяца за три до ее исчезновения.
Мы тогда говорили о божественной энергии, проходящей через человеческое тело.
***
— У них и в самом деле теперь другие глаза. Да, в них по-прежнему — страх смерти, но, помимо и поверх страха, — готовность к самопожертвованию. Их жизнь обрела смысл, потому что им теперь есть за что отдавать ее.
— Ты говоришь о солдатах?
— О них. И — еще об одном. Это так ужасно, что я не могу его принять, но и притвориться, будто не вижу, — тоже не могу. Война — это ритуал. Ритуал крови, но также и любви.
— Ты с ума сошла.
— Возможно. Я знавала своих коллег — военных корреспондентов: они ездят из страны в страну, словно обыденность смерти сделалась частью их жизни. Они ничего не боятся, они встречают опасность как солдаты. И это все — ради новостей? Не верю. Они просто уже не могут обойтись без ощущения опасности, без духа приключения, без впрыска адреналина. Один из них — семейный человек, отец троих детей — объяснил мне, что лучше всего он чувствует себя на поле сражения, хотя обожает свою семью и часами готов говорить о жене и детях.
— Для меня это непостижимо. Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, Эстер, но считаю: этот опыт не пойдет тебе на пользу.
— На пользу мне не пойдет жизнь без цели и смысла. А на войне каждый знает, что участвует в чем-то очень важном...
— Присутствует при историческом моменте?
— Да нет, этого недостаточно, чтобы рисковать жизнью. Он возвращается к своей истинной человеческой сути.
— Война?
— Нет. Любовь.
— И ты останешься с ними?
— Думаю, что да.
— Скажи своим шефам в агентстве, что с тебя хватит.
— Не смогу. Это как наркотик. На войне моя жизнь обретает смысл. Там бывает негде вымыться, ешь из солдатского котла, спишь не больше трех часов, а потом просыпаешься от пальбы, там в любую минуту кто-то может бросить гранату... но все это обостряет ощущение жизни. Понимаешь? Ты ежеминутно, ежесекундно ощущаешь, что живешь. Там нет места печали, унынию, сомнениям — ничему нет места, кроме огромной любви к жизни. Ты следишь за моей мыслью?
— Очень внимательно.
— Там, в бою, в средоточии скверны... на тебя как будто нисходит божественный свет. Тебе бывает страшно, но — не в бою, а до или после. А когда гремят выстрелы, ты видишь человека на пределе его возможностей — он способен и на героический, и на самый бесчеловечный поступок. Под градом пуль он вынесет раненого товарища, но не пощадит никого, кто окажется на линии огня, — ни женщину, ни ребенка. Люди, честно жившие в своих маленьких провинциальных городках, где никогда ничего не происходит, вламываются в музеи, крушат вещи, пережившие века, воруют то, что им совершенно не нужно. Запечатлевают на фотоснимках свои зверства и гордятся ими вместо того, чтобы стыдиться и утаивать их. Это безумный мир. А люди, которые в мирной жизни обманывали и предавали, на войне усваивают дух товарищества, чувствуют себя частью единого целого и оказываются неспособны на бесчестный поступок. Короче говоря, на войне все действует с точностью до наоборот.
— И, судя по твоим словам, война помогла тебе ответить на вопрос, который Ганс задавал Фрицу в токийском баре?
— Помогла. Ответ заключен в словах иезуита Тейяра де Шардена, который сказал: «Мы уже подчинили себе энергию ветра, морей, солнца. Но день, когда человек овладеет энергией любви, по значению не уступит открытию огня».
— И ты поняла все это, побывав на войне?
— Не знаю. Но я видела, что, как ни странно, человек на войне счастлив. Мир для него обретает смысл. Я уже говорила тебе: абсолютная власть или самопожертвование придают значение его жизни. Он получает возможность любить без оглядки, без границ, ибо ему нечего терять. Смертельно раненый солдат никогда не скажет врачу: «Спаси меня!» Обычно его последние слова: «Скажите жене и сыну, что я люблю их». В такой отчаянный момент они говорят о любви!
— Выходит, что человек находит смысл жизни только на войне?
— Но мы всегда на войне. Мы ведем постоянную борьбу со смертью, хоть и знаем, что в итоге победа останется за ней. Просто в «вооруженных конфликтах» это предстает более наглядно, но и в мирной, повседневной жизни происходит то же самое. Постоянно чувствовать себя несчастным — непозволительная роскошь.
— И чего же ты хочешь от меня?
— Помощи. А помощь — не в том, чтобы сказать: «Подай заявление об увольнении», ибо это только усилит мою душевную смуту. Мы должны найти способ сделать так, чтобы эта чистая, абсолютная любовь прошла через наше тело и распространилась вокруг. Единственный человек, который сумел меня понять, — это мой переводчик: у него случаются настоящие озарения насчет этой энергии, но он, мне кажется, не вполне от мира сего.
— Уж не о Господней ли любви ты говоришь?
— Если человек способен любить своего партнера, не ставя ему условий, не навязывая ограничений, то этим он выражает свою любовь к Богу. Проявляя любовь к Богу, он полюбит своего ближнего. Если полюбит своего ближнего, то будет любить себя. Если будет любить самого себя, все станет на свои места. Изменится ход Истории. Ее не изменят ни политика, ни завоевания, ни теории, ни войны, ибо это всего лишь повторение одного и того же, — того, что мы видим от начала времен. История изменится, когда мы сумеем использовать энергию любви, как используем энергию ветра, моря, атома.
