— Ключ у меня. Ежели вам угодно, я отворю… Там у них дед.
Грегуары посмотрели на нее с удивлением. Как же так? Дед сидит дома и не ответил? Что же, он спит, что ли? Но когда жена Левака отперла ключом дверь, зрелище, представшее перед ними, приковало их к порогу.
У нетопленной печки, не шевелясь, сидел в одиночестве старик Бессмертный, пристально глядя в одну точку широко открытыми глазами.
Комната как будто стала больше, оттого что в ней теперь не было оживлявших ее прежде часов с кукушкой, натертых воском сосновых стульев и буфета; на зеленоватых голых стенах виднелись лишь портреты императора и императрицы, с холодной благосклонностью улыбавшихся румяными устами. У старика не дрогнул на лице ни один мускул, не прищурились глаза от яркого света, ворвавшегося в открытую дверь, никакого проблеска мысли не мелькнуло в неподвижном взгляде. У ног его стояла большая плошка с золой, какие ставят для кошек.
— Не обессудьте, пожалуйста, что он такой невежа, — заискивающе тараторила жена Левака, — он у них умом тронулся. Вот уже две недели молчит как пень.
Тут вдруг старик зашелся глубоким, нутряным кашлем и отхаркнул черным плевком, смочившим золу, — он выплевывал теперь черной грязью уголь, весь тот уголь, которого наглотался за долгие годы в шахтах. Потом опять застыл недвижно и лишь иногда наклонялся и сплевывал.
Грегуары смотрели на него с чувством неловкости и отвращения, но все же попробовали подбодрить старика приветливым словом.
— Что, голубчик, наверно, простудились? — произнес г-н Грегуар.
Старик даже не повернул головы, сидел, тупо уставившись в стену. Опять настало тягостное молчание.
— Вам бы нужно попить тепленького… Отвар из трав помогает, — добавила г-жа Грегуар.
Никакого ответа. Старик не пошевельнулся.
— Послушай, папочка, — пролепетала Сесиль, — нам ведь говорили, что он калека, а мы и позабыли…
И, смутившись, она умолкла. Поставив на стол бутылку с бульоном и две бутылки вина, она развязала второй сверток и вынула из него пару огромных башмаков. Этот подарок предназначался для деда, и теперь Сесиль, держа в каждой руке по башмаку, растерянно смотрела на распухшие ноги старика, который больше не мог ходить.
— Что, любезнейший, поздновато они попали к вам? — бодрым тоном заговорил г-н Грегуар, желая внести нотку веселости в мрачную атмосферу. Ничего, башмаки пригодятся.
Бессмертный не слышал, не отвечал, сидел все так же неподвижно, с холодным, каменным лицом.
Сесиль тихонько поставила башмаки на пол, у стены. Как она ни старалась опустить их осторожно, подковки, которыми они были подбиты, звякнули, и эти бесполезные для калеки башмаки назойливо бросались в глаза в пустой комнате.
— Да чего там, он спасибо не скажет! — воскликнула жена Левака, с глубокой завистью поглядывая на башмаки. — Ведь это все едино, что утке очки подарить, не в обиду вам будь сказано.
И она продолжала в том же духе, всячески стараясь залучить Грегуаров к себе, надеясь их разжалобить в своем доме. Наконец она нашла предлог: принялась расхваливать Анри и Ленору. Такие милые, такие хорошенькие детки, чисто ангелочки, а какие умные! Что их ни спроси, дичиться не станут, сразу ответят. Если господам что-нибудь угодно узнать, эти маленькие все расскажут.
— Ну как, зайдем на минутку, дочурка? — спросил г-н Грегуар, радуясь, что можно наконец уйти.
— Хорошо, я сейчас… Ступайте, — ответила Сесиль.
И она осталась одна со стариком. Ее удерживала тут странная мысль, которая приводила ее в ужас и сковывала: ей казалось, что она узнает этого старика. Где же она видела это широкое и угловатое лицо с черными точками каменного угля. И вдруг она вспомнила ревущую толпу, теснившуюся вокруг нее, и этого старика, почувствовала, как его холодные руки стиснули тогда ее шею. Да, это он, нет сомнения… И Сесиль смотрела на его руки, большие натруженные руки, лежавшие на коленях, как всегда держат их углекопы, присев на корточки в минуту отдыха, руки, вся сила которых была в кистях, еще крепких даже в старости. Бессмертный словно постепенно пробуждался от сна, наконец заметил ее и тоже устремил на нее пристальный взгляд. Лицо у него вспыхнуло, от нервного подергивания искривился рот, из которого тонкой струйкой текла черная слюна. Они как зачарованные смотрели друг на друга: она — цветущая, пышная, румяная, выросшая в неге, в безделье и благоденствии сытого жития племени богатых трутней, а он — опухший от водянки, безобразный и жалкий, как замученное животное, жертва изнурительного труда и голода, которые из поколения в поколение целое столетие были уделом его рода.
Десять минут спустя Грегуары, удивляясь, что Сесиль все нет, вернулись к Маэ, и тогда раздался истошный крик матери и отца. Их дочь лежала на полу задушенная, с посиневшим лицом. На шее у нее виднелись багровые отпечатки пальцев, словно горло ей стиснула чья-то гигантская рука. Старик Бессмертный не устоял на полумертвых своих ногах и рухнул рядом с удавленной, не в силах подняться. Пальцы у него все еще были скрючены; широко раскрытые глаза смотрели на людей бессмысленным взглядом. Падая, он разбил свою плошку, зола рассыпалась, и мокрая грязь, смоченная черными плевками, забрызгала пол. Пара огромных прочных башмаков чинно стояла у стены.
Так и не могли установить в точности обстоятельства преступления. Зачем Сесиль подошла к Бессмертному? Как мог этот старик, пригвожденный к стулу, схватить ее за горло? А сделав это, он, вероятно, рассвирепел, стискивая пальцы все крепче, заглушая ее крики, упал на пол вместе с ней и душил до тех пор, пока она еще хрипела. Ни малейшего шума, ни одного стона не слышно было сквозь тонкую стенку, отделявшую комнату от жилья Леваков. Пришлось предположить внезапный припадок буйного помешательства: необъяснимую тягу к убийству, овладевшую больным при виде белой девичьей шеи. Такое зверское преступление немощного старика было просто непостижимым: ведь он всю жизнь прожил так честно, был таким славным и покорным тружеником, чуждался новых взглядов. Какие же давние обиды, неведомые ему самому, накопившиеся где-то в тайниках его существа, постепенно ожесточавшие его, как отрава, бросились ему в голову? Самый ужас этого убийства наводил на мысль, что оно совершено бессознательно, — это было преступление сумасшедшего.
Стоя на коленях, Грегуары рыдали, задыхаясь от горьких слез. Сесиль, обожаемая дочь, долгожданное дитя, взращенная в холе, в довольстве, их дочь, для которой они готовы были отдать все свое достояние, на которую они любовались, когда она спала в своей постельке или кушала за столом, и так боялись, что она мало ест, что она похудеет! Поистине это было крушением всей их жизни: к чему им теперь жизнь без нее?
Жена Левака в ужасе кричала:
— Ах ты старик проклятый! Да что же он натворил! Кто бы мог ждать от него этакого злодейства! А сноха-то его только вечером вернется! Обождите, я за ней сбегаю!
Отец и мать, убитые горем, не отвечали:
— Так я сбегаю? Пожалуй, оно лучше будет… Обождите.
Но, направляясь к двери, жена Левака заметила башмаки, принесенные старику. Весь поселок был в волнении, перед домом сгрудилась толпа. Пожалуй, еще украдут башмаки. А в этом-то доме некому их носить, мужчин тут теперь не осталось. И жена Левака потихоньку утащила башмаки. Бутлу они, наверно, будут впору.
В Рекильяре супруги Энбо долго ждали Грегуаров, беседуя с Негрелем. Он нарочно поднялся из шахты и теперь сообщал им некоторые подробности: есть надежда, что к вечеру удастся пробиться к узникам, но, вероятнее всего, спасатели найдут лишь трупы, — ведь там царит теперь мертвое молчание. Мать Катрин, сидевшая на балке, позади инженера, прислушивалась, бледная как полотно, и тут вдруг прибежала жена Левака, рассказала, что сделал старик. Маэ ответила лишь нетерпеливым жестом, но все же пошла за нею.
Госпожа Энбо лишилась чувств. Какой ужас! Бедненькая Сесиль! Всего лишь час тому назад она была такая веселая, оживленная! Пришлось увести г-жу Энбо о лачугу старика Мука. Неумелыми руками муж расстегнул ей лиф, с волнением вдыхая запах мускуса, исходивший от обнажившейся груди. А когда его супруга с рыданием бросилась на шею Негрелю и крепко обняла молодого инженера, потрясенного этой смертью, вдруг расстроившей его брак, обманутый муж смотрел, как они плачут, и в его сердце улеглась тревога. Страшное несчастье все уладило: г-н Энбо предпочитал терпеть возле жены своего племянника, опасаясь, что увидит на его месте собственного кучера.
Люди, брошенные в шахте на произвол судьбы, выли от ужаса. Вода доходила им до пояса. Рев потока их оглушал, грохот падавших остатков сруба, казалось, возвещал конец света, и совсем сводило их с ума ржание лошадей, запертых в конюшне, ужасный предсмертный вопль животных, которых убивают.
