Сколько часов провели они так? Этьен не мог бы этого сказать. Он знал только, что к отверстию «печи» опять подкралась черная волна: злобный зверь горбом выгибал спину, стремился подползти к ним. Сперва Этьен увидел лишь узкую полоску — гибкую змею, она все вытягивалась, вытягивалась, потом стала шире, зашипела, заклубилась и вскоре добралась до них, коснулась ног спящей девушки. Этьену стало страшно, и все же он не решался разбудить Катрин. Зачем так жестоко нарушать ее покой, забвенье, забытье, в котором ей, быть может, грезится вольный воздух и солнце? Да и куда бежать? Он ломал голову, ища пути к спасению, и вспомнил, что конец наклонного хода, проложенного в этой части пласта, сообщался с концом наклонного хода, спускавшегося с верхнего уступа. Вот он выход! Он дал Катрин еще поспать, сколько было можно, и, настороженно глядя на поднимавшуюся воду, ждал, когда она их выгонит. Наконец он осторожно приподнял Катрин. Она вздрогнула всем телом.
— Ах, боже мой! Опять? Опять начинается! Боже мой!
Она сразу вернулась к действительности и, рыдая, кричала, что сейчас они умрут.
— Да нет же, успокойся! — говорил Этьен. — Тут можно пройти. Клянусь тебе!
До наклонного хода добирались согнувшись вдвое, по плечи в воде. И опять начался подъем, на этот раз более опасный, — в выработке, сплошь обшитой досками на протяжении сотни метров. Сперва они попытались потянуть трос для того, чтобы закрепить внизу одну из вагонеток: ведь если бы вторая покатилась сверху, навстречу им, их раздавило бы. Но трос не двигался, какое-то препятствие испортило механизм. Они все-таки стали подниматься, не решаясь, однако, держаться за трос, который теперь только мешал им; обломали себе все ногти, цепляясь за гладкую обшивку. Этьен шел сзади и головой поддерживал Катрин, когда ее окровавленные руки срывались с панелей и она соскальзывала вниз. Вдруг они наткнулись на обломки балок, перегородившие ход. Порода здесь осыпалась, обвал не позволял подняться выше. К счастью, рядом оказалась вентиляционная дверь, и они выбрались в штрек. Перед ними замерцал свет лампы. Они были потрясены. Послышался чей-то злобный голос:
— Еще такие же дурни, как я, нашлись!
Они узнали Шаваля, — обвал, засыпавший наклонный ход, преградил ему путь; двоим товарищам, бежавшим вместе с ним, проломило головы, ему разбило локоть; однако у него хватило смелости повернуть обратно, доползти на коленях до места обвала, обшарить мертвых, взять их лампы и хлеб; он уцелел каким-то чудом: рухнула еще глыба за его спиной и завалила проход.
Завидев людей, словно выросших из-под земли, он поклялся себе, что ни за что не поделится с ними пищей, скорее убьет их. И, вдруг узнав, с кем его столкнула судьба, злорадно засмеялся:
— А-а, это ты, Катрин! Расквасила себе нос и решила к мужу подкатиться. Ладно, ладно! Давай вместе попляшем.
Он делал вид, что не замечает Этьена. А тот, ошеломленный этой встречей, обхватил рукой Катрин, чтобы защитить ее. Она прижалась к нему. Но надо было примириться с создавшимся положением. Этьен спросил товарища, совсем просто, как будто они дружелюбно расстались час тому назад:
— Ты не видел, как там, в глубине? Через забои нельзя пройти?
Шаваль опять ехидно засмеялся:
— Через забои? Как бы не так! Все забои обвалились, мы тут заперты с двух концов. Как в мышеловке. А если хочешь, поворачивай обратно и плыви по наклонному ходу, ежели хорошо умеешь нырять.
В самом деле, вода поднималась, слышно было, как она журчит. Путь к отступлению был отрезан. Шаваль сказал верно: они оказались в мышеловке обвалы преградили впереди и сзади этот отрезок выработки. Никакого выхода. Все трое были замурованы.
— Ну как? Останешься? — с издевкой спросил Шаваль. — Да, некуда тебе податься. Что ж, если не станешь ко мне лезть, я тебе ни слова не скажу. Хватит тут места для обоих… Скоро увидим, кто из нас первый подохнет. Разве только вот придут и спасут нас… Но это, по-моему, дело трудное.
Этьен сказал:
— Надо стучать. Может быть, услышат.
— Я устал стучать… На вот, сам попробуй… Постучи этим камнем.
Этьен подобрал обломок известняка, уже искрошившийся в руках Шаваля, и, ударяя в угольный пласт, стал выстукивать призыв шахтеров, — сигнал, которым углекопы, оказавшись в опасности, подают о себе весть. Затем он прижался ухом к пласту, прислушался. Двадцать раз он упорно принимался стучать и слушал. Никакого отклика.
Тем временем Шаваль с нарочитым хладнокровием занялся своим хозяйством. Прежде всего поставил в ряд у стены три лампы: горела только одна, две других он оставил про запас. Затем положил на обломок доски две краюшки хлеба. Тут была кладовая. С этой провизией, благоразумно ее расходуя, он вполне мог протянуть два дня. Обернувшись, он сказал:
— Слушай, Катрин, — половина для тебя, если от голода тебе невмоготу станет.
Девушка молчала. Такая страшная беда, да еще жди столкновения соперников!
И потянулись ужасные дни. Шаваль и Этьен сидели на земле в нескольких шагах друг от друга, и оба не раскрывали рта. По совету Шаваля, Этьен погасил лампу — жечь ее было излишней роскошью; и потом уж никто не произносил ни слова. Катрин, встревоженная взглядами, которые бросал на нее бывший ее возлюбленный, легла поближе к Этьену. Шли часы, и с тихим плеском непрестанно поднималась вода; время от времени земля сотрясалась и вдалеке раздавался грохот — это завершалось оседание пород в пустотах шахты. Когда в одной лампе выгорело все масло и надо было ее открыть, чтобы зажечь другую, они заколебались, испугавшись гремучего газа, и все же открыли: лучше сразу погибнуть от взрыва, чем томиться во тьме: ничего не случилось, гремучего газа тут не было. Они вновь легли на землю, вновь потекли часы.
Какой-то странный шум взволновал Катрин и Этьена, они подняли головы: Шаваль решился утолить голод и, отрезав половину краюшки, принялся за еду, подолгу прожевывая каждый кусок, чтобы не поддаться соблазну и не съесть весь хлеб сразу. Они смотрели, как Шаваль ест, и обоих терзал голод.
— Ты что ж отказываешься? — спросил Шаваль, насмешливо глядя на Катрин. — Зря ты это!..
Катрин потупилась, боясь уступить искушению, у нее от голода судорогой сводило желудок, и глаза наполнились слезами. Но она понимала, чего Шаваль требует от нее; утром он обжигал ее шею своим дыханием; опять его охватило неистовое вожделение, когда он увидел Катрин рядом с другим. Взгляды, которыми он призывал ее, горели знакомым ей огнем свирепой ревности, — так бывало и прежде, когда он набрасывался на любовницу с кулаками, обвиняя ее во всяких гнусностях, в сожительстве с жильцом матери. Она не хотела сближения с ним, она трепетала при мысли, что если вернется к нему, соперники бросятся друг на друга в этой тесной пещере, где им предстояло погибнуть всем троим. Боже мой, разве нельзя кончить жизнь добрыми друзьями.
Этьен скорее умер бы с голоду, чем попросил у Шаваля хоть крошку хлеба. Какой тягостной стала тишина! Одна за другой тянулись минуты, казавшиеся вечностью без единого проблеска надежды. Целые сутки провели они вместе в заточении. Чуть светился угасавший огонек второй лампы, они зажгли третью.
Шаваль разрезал вторую краюшку хлеба и проворчал:
— Ну иди же, дура!
Катрин вздрогнула. Этьен отвернулся, чтобы предоставить ей свободу. Она не шевелилась; тогда он сказал ей шепотом:
— Иди, детка.
И тут из ее глаз брызнули долго сдерживаемые слезы. Она плакала долго, даже не имея сил подняться, даже не зная, голодна ли она, страдая от какой-то странной боли, разлитой во всем теле. Этьен поднялся и то шагал взад и вперед, то опять выстукивал призыв шахтеров; его приводила в негодование мысль, что последние часы жизни придется прожить бок о бок с ненавистным соперником. Ведь тут не найдется места даже для того, чтобы подохнуть подальше друг от друга. Сделав десять шагов, он вынужден поворотить обратно и, шагая, натыкаться на Шаваля. А несчастная Катрин, которую они оспаривают друг у друга даже в недрах земли, достанется тому, кто переживет врага, и если он, Этьен, умрет первым, негодяй Шаваль опять отнимет ее у него. Один за другим шли часы, бесконечные, томительные часы; тесное соседство становилось все противнее; спертый воздух отравляло дыхание троих людей и смрад испражнений, — ведь им тут же приходилось отправлять естественные потребности. Дважды Этьен бросался на каменные глыбы и бил по ним кулаками, словно хотел их сокрушить.
Прошли еще сутки. Шаваль сидел возле Катрин, деля с нею последний ломоть хлеба. Она жевала с трудом, а он заставлял ее платить лаской за каждый кусочек; охваченный ревностью, он не хотел умирать прежде, чем не овладеет ею на глазах Этьена. Измученная, обессиленная, она покорилась. Но когда он схватил ее в объятия, она застонала:
— О-ох! Пусти! Больно! Ты мне все косточки сломаешь!
