Он покосился на свой пустой, выбившийся из кармана рукав, заботливо поправил, точно погладил.
Шурка не верил своим глазам и ушам. Ваня Дух, обычно такой скрытный, неразговорчивый, нынче на себя не похож. С чего бы это? Шурке все казалось: Тихонов оттого захлебывается словами, радуется, что он не потерял на войне ног, спасся, отделался чепуховиной. От смутной догадки у Шурки начинало подниматься в горле что‑то расплавленное, огненное, оно жгло и душило.
— Опять же штрафной ты, не штрафной, безгрешный, — смерть, она не разбирает, — громогласно разглагольствовал Ваня Дух. — Ей все едино — сдыхай… А тут, со смекалкой, может, и останешься в живых.
— Знаю, — оборвал глухо отец. — Товарищ помог, в руку‑то пальнул?
Тихонов хихикнул, его черное лицо просияло, скривилось от удовольствия. Он оглянулся на дверь, на печь, где спала бабуша Матрена и притаился Шурка, понизил голос!
— Само собой… Токо, стерва слепая, плохо целился, кость расколол, лишил меня руки. А вот я ему метко пальнул: три пальца всего — навсего отшиб, как косой срезал… И ожога нету, потому — рас — сто — я–ни — е соблюдено, сажени на четыре. Ни в каком лазарете, слышь, придраться не смогли. Оба живы, здоровы, — Признаюсь тебе, как фронтовик фронтовику… А ты что, не успел? Иль соседа подходящего не нашлось?
Ах. соскочить бы с печи, закатить наотмашь кулаком по черной, довольной харе Вани Духа! Схватить бы его за шиворот, за новую романовскую шубу, да под зад коленкой: катись и крыльцо наше позабудь, подлюга, трус, сволочь безрукая!
Отец промолчал, отодвинулся от гостя, скрипя кожей. Ваня Дух торопливо курил, пуская дым из ноздрей и ловя его ртом. Заговорил опять громко:
— Жалко, конечно, тебя, Николай Александрыч, но что поделаешь теперь? Проворонил! Ноги‑то, глядишь, были бы целы… Ну, в остальном все про меня враки. Завидки берут, оттого и плетут языком. Сгоношил копейку до войны. Недоедал, недопивал, ребятишек морил. Баба‑то у меня, сам знаешь, платок наизнанку таскает, чтобы он не выгорел раньше сроку, не износился… Вернулся с войны — сено продал, без коровы год постился, завел лошаденку… Опосля землицы малость у Платона Кузьмича в усадьбе выклянчил. В аренду. Все равно пустует, жалко смотреть… Кузню из старья сообразил: надо же кому‑то о колесе, о подкове думать… Нет, я не таков, как другие: увидел чужое — и за пазуху. Я, брат, на чистые денежки, трудом нажитые… Уж коли нет у тебя побрякунчиков, не будет во век и поплясунчиков, ни хрена у тебя не будет, как ни вертись, ни крутись…
Тихонов вскинулся на ходики, вскочил, стал нетерпеливо застегиваться одной рукой, преображаясь, с каждым застегнутым крючком становясь еще более важным, уверенным в себе.
— Вот мельницу думаю на Гремце поставить, — сказал он, надуваясь, шевеля чернильными, грязными пальцами. — Конечно, не ахти какую, не паровую, на один жернов.
— Хорошее дело, — осторожно отозвался Шуркин отец.
— А что? — Тихонов задержался на кухне. — Надоело за двенадцать верст киселя хлебать, ездить молоть хлеб. Вода — даровая, ее сколько угодно, течет зазря. Слажу запруду, колесо пристрою — потянет и два жернова. И себе смелю, и соседа уважу.
Он живо взглянул на батю, словно что‑то вспомнил, вернулся к столу, осклабился черной кривой улыбкой.
— Погоди, я и тебя, Николай Александрыч, к делу приставлю, приспособлю!
— Спасибо. Я уж сам как‑нибудь…
— Смотри. А то завсегда, с полным удовольствием.
Заметно было: Тихонову надо куда‑то, по обыкновению, бежать, но он не мог почему‑то уйти, топтался в избе, торопливо ворчал:
— Я, брат, не Уська Быков, сосать двух маток зараз не умею. Перелоги чужие не запахиваю, не позволяет душа. Мне солдатки лен не мнут, клевер, пшеницу не убирают. И лавки у меня нету, никого не обвешиваю пальчиком, втридорога не гребу… Я сам, одной вот этой рукой работаю, ворочаю дела, день — ночь в хлопотах, не знаю покоя… А как же иначе? Говорю тебе, Николай Александрыч, жалеючи говорю: наше время наступает, умного, работящего человека время, токо надо не зевать, не отлеживаться на печи, как наши лодыри, на Волге не сидеть за рыбкой. Ведь не зря же мы кровь проливали, без рук остались, без ног! За это тоже полагается кому‑то заплатить… Говорят, войну кончим, солдат будут землей наделять. Не слыхал?
— Нет. Неужто? — оживился Шуркин отец. — Всех наделять или пострадавших?.. Кабы земли досыта, я бы не охнул, без ног прожил.
— Болтают зря. Я к слову сказал. У меня в это веры нету, — решительно ответил Тихонов. — Посуди сам: солдат мильены, а земелька, она с давних пор меряется на аршины, на вершки… Откуда казне всем земли набрать?.. Допустим — инвалидам. Так ведь другим будет обидно, скажут — мы тоже воевали. Нет, трепотня… А вот что в Питере рабочий народ балует — правда верная. С голодухи. Супротив, слышь, войны и царя… Да мне плевать на все это!
Он, и верно, плюнул смачно на пол, на самую чистую середину избы, и растер плевок калошей.
— Ха! Долой… да здравствуй… Чита — ал, чнта — а–ал я эти листочки, в окопах подбирал, аккуратно таскал командиру… за папиросы. Он меня завсегда папиросой угощал… По мне — хошь будь война еще лет десять, хошь замиренье сей минутой… царь там, сам черт хвостатый, рогатый на престоле сиди — мне все едино: на войне, слава тебе, больше не воевать, царем не бывать. Провались ты все в тартарары — я и глазом не моргну!
Неподвижные, змеиные глаза его горели черным, торжествующим огнем.
— Интерес, брат, у всех один: «Было бы мне хорошо».
— А другим? — угрюмо спросил отец.
— А другие пускай сами за себя хлопочут. Отец помолчал.
— Дуда старая, плясали под нее… Да. верно, другой песенки и нету на свете, — тихо, тоскливо сказал он, насупясь.
Уронил на стол руки и долго их разглядывал. Потом поднял глаза на Ваню Духа, невесело усмехнулся.
— А говорят, человек не только для себя на свет родится…
— Говорят — кур доят. Ты куриное молоко пробовал? — отрезал Тихонов.
— Ну, не всякой душе думать о барыше, — нахмурился отец и опять долго молчал, разглядывая руки. — Нам бы прожить, и ладно… Работать надо! — добавил он горячо и как‑то нетерпеливо, сильно почесал ладони. — Работа — самое важное в жизни. Без работы человеку нельзя… Зачем уж тогда и жить?
— Вот это мой разговор! Работка нам завсегда в охотку, верно! — воскликнул довольно Тихонов, отворяя дверь в сени. Оттуда он еще раз крикнул: — Ежели что, ты, Николай Александрыч. без всякого стеснения!.. Чем могу, помогу… как мы. значит, фронтовики, оба инвалиды… пожалуйста, завсегда!
Шуркин батя не отозвался. Прислушался, как поспешно сбегает Тихонов с крыльца и мерзлые ступени громко стонут под его ногами, качнул головой и заметил вошедшей в избу матери:
— Этот свое возьмет. С железа сдерет шкуру… Смотри‑ка, во — олк! И откуда, кажись?
Мать с ненавистью откликнулась:
— Откуда? Да таким был сроду. Живоглот… Ка — ак он осенью меня с лошадью обманул! Гуменник‑то я ему, выходит, даром выкосила… Однорукий, а кругом так и огребает, чисто в десятеро лап.
Поговорить им о Ване Духе как следует вдвоем не удалось: пришли бабы из Починок… Еще и сельские мамки продолжали иногда заглядывать, точно надеясь, что, может, отец запамятовал чего, не досказал и теперь, на досуге, вспомнит для них что‑нибудь хорошенькое. Но отец ничего не вспоминал, не рассказывал. Приходилось самим хозяйкам вспоминать, что дома оставлены без присмотра малые ребята, пес их задери, на минуточку нельзя отлучиться по делу.
Из‑за Волги примчалась на радостях тетя Настя, заплакала еще в сенях, как сестрица Аннушка, но тут же засмеялась, закричала мамке весело:
— Сказывала я тебе, сказывала — не реви!.. Помнишь, ты еще блюдце разбила, чай пили… Я и говорю: к счастью… Слава богу, так и вышло!
И хотя все происходило наоборот, тетя Настя тогда, за столом, помнится, ревела коровой, а мать, осердясь, требуя, чтобы она перестала, стукнула чашкой и расколола блюдце, — все равно матери и Шурке приятны были сейчас эти воспоминания. К тому же, верно, тетя Настя, поспешно утираясь, вот так же, как теперь, смеясь сквозь слезы, сказала действительно тогда, что блюдце разбилось к счастью. Напророчила, ай да тетя Настя!
Она не побелела, не охнула, увидев отца, трижды радостно поцеловала в усы, как в пасху. Только потом, лаская Шурку и Ванятку, одаряя домашними гостинцами и разговаривая с бабушей Матреной, она незаметно, как видел Шурка, покосилась отцу в ноги, под стол, как бы поискала там чего и не нашла, зажмурилась, и слезы брызнули у нее в два ручья. Но она спохватилась, засмеялась, шутливо заговорила, что хорошо бы еще чего разбить, потому что все в жизни бьется к счастью.
Материн брат, дядя Архип, муж тети Насти, пропахший, по обыкновению, кожей и варом, молча поздоровался с отцом за руку, уселся на скамью и задымил козьей ножкой, как это он всегда делал, когда приходил в гости. И за столом он не выпускал изо рта цигарки; дым запутался у него в бороде, в лохматых волосах. Сапожник закутался дымом, будто отгородился им от Шуркиного отца, чтобы его не видеть и не разговаривать.
