Прежде чем сесть на табуретку, гость заботливо ощупал карман своей кургузой, сильно поношенной, даже подпаленной с одного бока шинеленки.
— Цела!
И обрадованно выставил перед отцом сороковку, должно быть, с самогоном.
— Вот уж это лишнее… совершенно лишнее, — хмурился и улыбался отец.
— Уговор забыл?! — вскричал весело Сидоров, стуча костылем. — Коли живы будем — встретимся, едрена — зелена, за сороковкой. Ась?
— Ну как забыть, уговор помню. Однако напрасные хлопоты, Митрий Иваныч.
— В самый аккурат, по военному: р — раз — и в глаз! — хохотал Сидоров. — Хозяюшка, пару огурчиков, капустки! — распоряжался он, как дома. — А ты, парнюга, — живо обратился он к Шурке, заговорщицки подмаргивая, — тащи посуду, стаканчики, из коих и монахи балуются. Сообразил?
— У нас нет стаканов, — насупился Шурка, складывая тетрадку с недописанной задачкой, убирая пузырек с чернилами и ручку. Где уж тут уроки делать, коли в ушах звон, стол дрожит н качается, и батя сам не свой, вроде не прочь распить в заполночь даровую бутылочку. И стакан один, жалко, еще разобьет этот Сидоров.
— Нету стаканов, подавай чашки, эвон, вижу, в горке стоят, — говорил Митрнй. — Рюмок не надо: мелка для солдата посудина, отвыкли. Да не серчай, дядя, разучивай свои уроки, а то завтра в школе как раз, едрена — зелена, угодишь столбом к печке… Не бывал там? А я, помнится, частенько, ха — ха — ха!
— Я выучил уроки, — пробурчал Шурка, думая о том, что придется встать утром пораньше: негоже обманывать Григория Евгеньевича, даже если он не спросит задачу. Балагур Митрий Сидоров ему определенно становился неприятным.
Вот он, похохатывая, сбрасывает прямо на лавку свою драную шинеленку, ставит в угол костыли, перепоясывается, обдергивает розовую ситцевую рубаху, мятый, старенький, пиджачишко и, шутливо поплевав на ладони, режет толстыми, безжалостными ломтями поданную матерью последнюю горбушку, крошит в блюдо крупно огурцы и картошку, раскладывает вилки, ставит чашки, будто не он пришел не вовремя в гости, а Шуркин отец. Тот сидит, поводит по — тараканьи усами, обрадованный и стеснительный: ему, видать, неловко перед мамкой за Сидорова и за самогон. Батя и хмурится и усмехается, настойчиво угощает позднего гостя Быковой полукрупкой из заветной жестянки. А Сидоров знай себе треплется:
— Мы с тобой, Александрыч, ноне как родные браты, на одно лицо: я — без ноги, ты — без двух… Я считаю, без башки много хуже, хо — хо!.. Баба у меня, слышь, до — олго ревела, не могла привыкнуть, особенно как зачнем спать ложиться. «Не могу, грит, видеть пустую подштанину, как она дрегается…». Скажи на милость, барыня какая, леший ее задери! Теперь молчит, свыклась, едрена — зелена… Раздавим скляночку первача, вспомянем двести осьмой, и я улетучусь, не беспокойся.
— На костылях‑то? Глядя на ночь? Никуда я тебя не отпущу, — решительно говорит отец и приказывает матери сдвинуть две лавки и постелить для гостя.
— И это могу. Заночую, — соглашается еще веселый Митрий. — Я теперь, Александрыч, все могу… Вот только плясать еще не научился. Чокнемся, едрена — зелена, обрубочек ты мой ненаглядный! Будь здоров, чтоб у тебя четыре копыта новых выросло…
Отец не принимает кривляний и шуток пустобреха, говорит серьезно — торжественно:
— С доброй встречей… Живы, и больше нам ничего не надо. Палаша, чокнись с нами, пригубь, раз такое дело. — Мать вытирает передником руки, чокается, но не пьет, просит закусить, извиняется, обещает яишню одним духом зажарить на сковородке — и таганок есть, и лучина наколота. Сидоров отказывается, отец его поддерживает:
— Какая яичница на ночь глядя… огонь разводить, в подполье за яйцами лезть… Обойдемся. В окопах‑то всяко доводилось разговляться. Кулаком по усам, бывало, проведешь — вот и вся закуска.
Они выпивают и разговаривают, вспоминают запасной полк, в котором служили вместе первые месяцы войны, затем расспрашивают друг друга, на каком фронте воевал, кто из знакомых мужиков торчал с ним на позиции, кого убило и кого ранило, посчастливилось. С каждым новым чоканьем чашками голос Митрия Сидорова, вопреки грому, положенному в таких бутылочных случаях, как‑то слабеет, звона в нем уже не слышно, одно надтреснутое дребезжание, как худого горшка, и смеха все меньше. И вот уже Сидоров замолчал, и отец молчит, и все это как‑то не по — пьяному, удивительно. Шурке кажется, что оба неожиданные гуляки распили свою сороковку, охмелели и уснули за столом. Но нет, слышится вздох отца.
— Нечем жить. Горшки хочу делать… У вас, в Карасове, глины купить можно?
— Были бы деньги.
— А что, плохо продаются горшки? — Не знаю, не пробовал еще.
— Чем же живешь?
— Жениной шеей… Руки не поднимаются, неохота горшки ляпать… А чего охота, силенок не хватает… Эх, Александрыч! Разбить бы нам поскорей вдребезги ту самую корчагу, которая давно в России треснула, пива не варит, леший ее задери!.. Как там, в госпитале, солдатня раненая толкует насчет этой корчаги с подкорчажниками, едрена — зелена?
Шурка навострил уши. Корчаги и подкорчажннки Сидорова определенно смахивали на загадки дяденьки Прохора, питерщика, от которых в кузне веселели мужики. Но отец не повеселел, скучно сказал:
— Я, Митрий Иваныч, не интересуюсь такими делами.
— Эт‑то почему же?! — У Сидорова от удивления даже голос сызнова зазвенел. — По — че — му?
Отец ответил сердито — строго:
— А потому, что жить хочу, кормить семью… Корчага‑то, о которой говоришь, нас с тобой переживет. Да мало ли еще на свете разных… ведерников пузатых. Им‑то что сделается? Давай‑ка, брат, лучше спать, — добавил он.
От безнадежно унылого и строгого голоса отца у Шурки защемило сердце. Но он не успел обо всем как следует подумать, догадаться, о чем говорилось за столом, послушался бати, мигом уснул, точно в сугроб какой провалился. Утром вскочил выспавшийся, глаза таращились что надо, хоть не суйся к умывальнику. Он потихоньку от матери так и сделал, не стал умываться, дописал на кухне задачку, поел и убежал в школу, пока отец и гость еще спали. А когда вернулся в заполдни, изба была полна дыма и мужиков.
Сидели по лавкам, на табуретках и прямо на полу, подвернув, как всегда, под себя колено или старый обсоюженный валенок. Кто их сюда зазвал, мужиков, по какому делу — и не догадаешься. Наверное, опять забрели один по одному от зимнего ничегонеделания. А может, Митрий Сидоров приманил, узнали, что он гостит у отца, трепач, должно быть, известный, есть чего послушать, чему посмеяться, вот и привалили. Сидоров и не думал убираться в свое глиняное царство — Карасово, самодельные костыли его белели ухватами, как вчера, в углу, возле железной печки.
Словно на сходке, торчали опять нахально в Шуркиной избе Устин Павлыч Быков в рыжей, будто зимнее солнышко, дубленой шубе нараспашку и каракулевом пирожке, сдвинутом на курчавый затылок, бывший кабатчик Косоуров, братья Фомичевы, рядком, набожно, без шапок, такие дружные, словно и не делились, не смешили народ, не дрались. Глухой дед Антип кивал невпопад лысиной. Посиживал на полу, поближе к порогу и приоткрытой двери, Никита Аладьин. Возле него стеснительно, по обыкновению, примостился на пороге Трофим Беженец в своей высокой, мохнатой бараньей шапке и нездешних лаптях. Даже Василий Апостол приплелся за чем‑то из усадьбы. Был дед печально молчалив, бездонные, темные омуты тускло светились в глубоких глазных впадинах, как в ямах, под навислыми кустистыми седыми бровями. Не хватало на этом непрошеном мужичьем сборе из сельских разве только Тихонова, да, должно, прозевал нежданную беседу Ося Бешеный, Катькин отец, промышлявший, верно, с чекмарем и багорком на Волге. Бабуша с Ваняткой сидели на печи словно со вчерашнего вечера. Матери в избе не было, она гремела ведрами в сенях: носила воду в ушат.
Шурка пристроился к бабуше, на теплые кирпичи.
Смеркалось. Из заснеженных, льдистых окошек слабо лился в избу сумеречный, неживой свет, и все в доме было ледяное, зеленоватое, как бы неживое: неподвижные лица мужиков, застывший махорочный дым, оброненные на стол мертвые руки отца и сам он, сурово — строгий, в красном углу, высокий за столом, как бы с ногами, а синий, будто мертвец. Один Митрий Сидоров был живой, немножко вроде еще под хмельком, розовощекий, вертлявый. Развалясь за столом, рядом с батей в своей куцей подпаленной шинеленке, кинутой на одно плечо, похохатывая, насмешливо помаргивая бесстыже — светлыми глазами в телячьих ресницах, Митрий что‑то весело рассказывал мужикам.
— …Добежали мы до ихнего окопа, свалились туда, — звонко — надтреснуто болтал он, поглядывая с усмешкой на мужиков. — Австрияки, конечно, лопочут, не поймешь, которые стреляют, которые вверх руки поднимают. Темно в окопе‑то, тесно, накаты бревен над головой, чисто траншея али блиндаж какой, сам леший ничего не разберет толком… А взводный уж торопится, в свисток свистит, командует: «Вперед!», дескать, давай, вторую линию траншей занимай. Хо — хо! Дуй ребята, на тот свет шибче, их, может, линий‑то, у австрийцев и не две, не три, черт ногу сломит, не сосчитать сколько… А мне, признаться, до смерти не хочется вылезать из ихнего окопа, ей — богу! Понятно: в бою — не в раю. Снаряды так и лупят кругом. И не разберешь чьи: то ли австрияки по нам бьют, то ли свои батарейцы шрапнелью поддерживают. Да ведь снаряд‑то дурак дураком, не разбирает, где свои, где чужие, знай себе рвется, аж осколки шипят, земля дыбом… А у меня, едрена — зелена, как на грех, портянка в сапоге подвернулась, моклыжку трет, ступать неловко. Ну я и присел на минуточку в окопе, переобуваюсь. Наши вперед убежали, другие пленных повели, сижу один, матюгаюсь, накручиваю портянку. И так это мне неповадно, братцы мои, ску — ушно и жрать сильно хочется… У нас ведь на войне как? День не едим, два не едим, погодим и опять не едим… Оглядываюсь: нельзя ли чем поживиться в чужой избе?
