— Брали табачок. Иван Прокофьич не отказывается, говорит, брали… А может, что и поболе, — опять живо ввязался Быков, делая, как Ваня Дух, постное лицо и тут же прыская смехом.
На этот раз мужики не отозвались, и У с тин Павлыч, спасаясь от конфуза, перебрался к печке, в уголок, и весело заверещал оттуда другое:
— А обзываешь, Митя, зазря! Кто вас. раненых, на себе из боя таскал? Тоже немало поубивало ихнего брата. У Тихона одинаковая с тобой меточка на память.
Но и на эти невозможные слова отмолчались мужики, словно им надоело говорить о самостреле Вани Духа.
— Заткнись! — выразительно сказал Сидоров, начиная заметно волноваться. Он уже не смеялся, не балаганил, ровно бы даже немного побледнел, протрезвел. — Я говорю, ногу мою кто‑то трогает. Понимаете, ворочает кто‑то мою ногу! Больно мне… Уж так это стало больнехонько, терпежу нет, заревел я благим ревом, глаза вытаращил… И что же я увидел, дорогие ребята — мужики?
У Сидорова что‑то пискнуло в горле, судорожно заходил кадык. Он засипел, замычал, неловко приподнялся за столом, не удержался на одной ноге, свалился на скамью. И Шурка, замирая, догадываясь, попискивая сдавленным сладкой судорогой горлом, тоже невольно приподнялся с печи, стукнулся головой о матицу и плюхнулся на старое место — на теплые кирпичи.
— Мой‑то… недорезанный… шинелишку голубую с себя стащил и… ногу мне… той самой шинелишкой обвертывает, — прохрипел шепотом Митрий и так крепко сощурился, что из телячьих его ресниц что‑то брызнуло. — Лопочет, леший, не разберу чего… Фляжку мне сует в рот. С ромом. С ихней, значит, водкой.
— Скусная? — тихонько, с любопытством спросил Павел Фомичев, не бравший, как известно, капли в рот.
— А леший ее знает, не помню.
— Вот это, пожалуй, на правду похоже, — громко, одобрительно сказал Аладьин, роняя на плечо голову.
И все мужики в избе шумно — весело заерзали, заржали, принялись поспешно, жадно крутить цигарки и козьи ножки.
— Да уж она, правда, какая ни есть! — надтреснуто звенел, прочистив кашлем горло, Митрий Сидоров. Он докрасна натер лицо рукавом рубахи, ловко повесил старенькую свою шинеленку на одно плечо, как‑то удало — приятно тряхнул русым чубом, негромко хохотнул и стал прежним трепачом — вралем. Но теперь Шурка верил каждому его слову, и Митрий нравился ему. — Да вот и вся моя правда… На спину меня кулем взвалил, это мой‑то друже — заяц, из окопа вытащил… До самых наших санитаров допёр, едрена — зелена. И очень даже обрадовался, что его забрали в плен.
На печи, возле Шурки, чуть слышно клохтала, давилась смехом бабуша Матрена:
— Скалозуб… нескладеха! Ну, баловник, как перепугал… а, Шурка?
И тормошила Ванятку, ворчала:
— Уснул?.. Будет тебе валяться, ночь скоро, еще все бока отлежишь. Слушай лучше дядю… почище моей сказка‑то. Чу, слушай!
Глава VI
ШУРКА СЕРДИТСЯ НА ОТЦА
Посинели тускло — ледяные окошки, отчетливо проступили на стекле снежные, выпуклые, будто вышитые толстыми белыми нитками разлапые морозные елки и немыслимо густые папоротники. В избе как‑то сразу наступили сумерки, такие же холодно — синие, как замороженные окошки. И в этом мертвом, жидком свете, в едучей, неподвижно нависшей до полу махорочной туче перекатывался громом по избе знакомо — железный, живой смех мужиков, кашель, веселые выкрики. Все пришло в движение, ожило — скамьи, бороды, валенки, глотки, — все хохотало, скрипело, топало, кашляло.
— Ах, догони его вдогонку!.. Здорово!
— Выходит, он тебя спасал, тащил, а ты его за это в полон забрал? Отблагодарил!
— Нет, верно, обрадовался плену‑то заяц твой? Хитрю — уга! Он, слышь, Митрей, понарошку ухаживал за тобой, водочкой ихней поил… Кумекал остаться живым.
— Вестимо. Эвон австрияки‑то, как дома живут в усадьбе: поят их, кормят задарма.
— Я бы тоже не отказался пожить в таком плену! Шурка, сам не свой, ущипнул братика Ванятку за ногу,
— Сказано! не дрыхни! — шепнул он. — Попробуй у меня засопи, такой плен задам — три дня не сядешь на лавку.
И поскорей свесил голову с печи, чтоб лучше все видеть и слышать. Он взглянул на отца, и ему стало еще веселее: батя, как все мужики, трясся за столом от смеха, кошачьи усы его так и прыгали, так и скакали вверх и вниз, батя что‑то говорил Сидорову, толкал его ласково в бок.
— У нас, у русских, какой плен? И плену никакого нет, — сказал негромко отец, когда мужики, отдышавшись от смеха и кашля, поутихли. — Добры мы больно, отходчивы сердцем… Оттого и не умеем воевать.
— Ну уж? — усомнился Быков, посиживая в уголке, на полу, подвернув под себя валенок. — Ты, Николай Александрыч, солдата не обижай, сам солдат… Зна — аем, дорогуля, отчего плохо воюем!
И все мужики согласно закряхтели. Трофим Беженец, оглядываясь, торопливо, тихонько поддакивал из кухни, с порога. Дед Антнп, беспрестанно кивая, даже хихикнул, причмокивая.
Пожалуй, один Василий Апостол, задумавшись, не отозвался. Какой‑то безразличный нынче ко всему, он в разговор больше не вмешивался. Опустив голову, как бы зарывшись в свою льняную, пухлую бородищу, он думал что‑то свое, должно быть, поважнее мужицких разговоров.
— Я говорю, от нашей доброты все, — упрямо повторил отец, не отвечая Быкову, обращаясь к мужикам, морщась, словно досадуя на себя, что проговорился. — Не военный мы народ, смирный… Сколько раз видал: наши гонют немцев в плен, по дороге, с передовой, в тыл… гонют, а сами табачишком угощают. Немец нас «чемоданами», разрывными пулями кормит, а мы их — табачком… У него все предусмотрено загодя, у немца. На гильзе, на патроне то есть, черный ободок, — стало быть, разрывная пуля. А без метки патрон — обыкновенная. Не ошибайся. Вот как придумано… Штык у него, у немца, знаете какой? — нахмурился сурово отец. — Пи — лой. И каждый зуб накосо, назад заточен… В живот войдет, а обратно выгребает кишки граблями.
— Ты… эту пилу, грабли… видал? — спросил, запинаясь Аладьин.
— Нет, выдумал! — зло вспыхнул отец.
— Сам видел? Сам? — строго допытывался Никита, даже с полу привстал. Он поднял с плеча большую свою, лобастую голову, наклонил ее вперед, пристально глядел на батю, прямо ел его горячими, растревоженными глазами. — Да люди же они, германцы, говорю вам, не звери! Как и мы — обыкновенные люди… Ну, убей меня, раз такое дело, война, издеваться зачем?!
— Черт!.. Правильно, Никита Петрович, едрена — зелена! — ударил нежданно Митрий Сидоров кулаком по столу. — А провалиться мне, мужики, слыхал я про такие штыки! Врать не буду, самому видеть не доводилось, болтали ребята. И насчет разрывных пуль трепались… Ну, таких пильщиков в плен не брали, не — ет!
— Не верю! — сердито отрезал Аладьин. — И что раненых германец добивает, не верю. Тебя‑то, Митрий, кто спас?.. Это начальство вас стращает, чтобы вы, солдатье, на войне злей были да в плен не сдавались.
Мужики зашумели, соглашаясь и не соглашаясь с Никитой.
— А газы, еропланы кто выдумал?
— Надо — тка с силой собраться, опосля уж и драться!
— Нет, братцы, хошь ты с ружьем, хошь с оглоблей — драка есть драка.
— Кровь‑то крови просит!
— Эх, Герася, Герася… молодятина! — вздохнул дед Василий Апостол. — И куда ты, господи боже, смотришь? В какую сторону там, с неба, глядишь?!
— Да что! — сказал с сердцем отец, перебивая шум, хватаясь за масленку — жестянку с махоркой, как он теперь всегда делал, когда волновался. — Пила тут и газы неспроста, ежели разобраться до тонкости… У нас как? Да так, как вы тут талдычите. Измена кругом… снарядов, патронов не хватает, а бестолковщины завсегда невпроворот. Один приказывает наступать, другой — отступать, третий — стоять на месте. Не столько воюешь, сколько грязь месишь по дорогам. И жрать солдату нечего: хлеб, мясо убавили, да еще выдумали два постных дня в неделю. От селедки, от шрапнели этой самой, чечевицы, в атаку шибко не побежишь… И перво — наперво, конечно, попусту околевать неохота… А когда была охота?.. Характер у нашего народа другой, вот я о чем толкую. У них, у немцев, война так война — жалости не полагается. Живут и воюют, как приказано. А нам на распоряженья — плевать, на командира — то же самое, потому — мы русского роду — племени, каждый сам себе бо — ольшая голова.
— Да откуда ты, голубок, германца знаешь? В плену, что ли. у него часом побывал? — заверещал из своего уголка Устин Павлыч.
— Мы в плен не сдаемся, — просто, гордо ответил отец. — Охота не охота, позицию не бросаем, мы и перераненные воюем… до конца.
Стало в избе тихо. Слышно было, как батя с металлическим скрежетом завинчивал крышку банки с табаком. У Шурки от внезапных счастливых слез захватило дыхание, все поплыло и смешалось в глазах. Он всхлипнул, прикусил губу, поскорей утерся рукавом, покосился на бабушу Матрену и Ванятку. Кажется, и старый и малый опять дремали, ничего не слышали и не видели.
