он охотится за ней. Я знаю, потому что вечно слышу его шарканье. Он не может нормально ходить – подволакивает ногу. И мать всегда заранее знает о его приближении, всегда настороже, в любое время суток, особенно ночью. – При этих словах ее лицо вытянулось и окаменело. – Иногда он держит в руке нож, или палку, или какую-нибудь железяку… что найдет. Однажды притащил стул. Не могу передать, каково это – лежа в постели, слышать, как он среди ночи крадется, шаркает в потемках, заглядывает в двери, пытается отпереть замки! Ужасно, ужасно! Просто жуть. И мне вдвойне страшно оттого, что я теперь понимаю причину его помешательства. А мама… Она так ничего и не поняла, до сих пор уверена, что они все делали правильно. О господи!.. Да, конечно, ничего не стоит забрать у него из рук любой предмет и отослать его назад, в постель. Но мы постоянно слышим его. И несмотря ни на что, надо быть начеку. Кто знает, что взбредет ему в голову, вдруг как-нибудь изловчится… Мама непрерывно плачет и ничего не понимает.
С минуту я в изумлении смотрел на нее. Вот так развязка! Бедная Эмануэла. Мне правда было жаль ее, искренне жаль.
– Типичный случай сексуальной репрессии, – резюмировал я, – притом с большим стажем. Ты сама это видишь не хуже меня.
– Вижу, да, теперь вижу. Можешь не продолжать. Но жить с ним, когда он такой, – сплошная мука! И все же мама чуть ли не больше боится удалить его из дому. Да и я тоже. Я всегда любила его.
– Главный твой страх в том, что скажут люди – что все узнают… Ох, Эмануэла, очнись наконец, сколько можно! Так и будешь до самой могилы ходить по натоптанной тропе? Давно пора жить своим умом. Надеюсь, вы с матерью не станете в угоду своим смехотворным иллинойским предрассудкам и мнению старых друзей и дальше подвергать себя ежедневной пытке. Ей-богу! Помести его в лечебницу для душевнобольных. А сама возьми мать и поезжай с ней куда-нибудь. Вам нужно сменить обстановку, и вы можете себе это позволить. Незачем приходить ко мне и плакать. Как можно!.. И ты еще будешь мне рассказывать, что читала Фрейда и по-новому смотришь на жизнь!
– Думаешь, я не пыталась уговорить маму? Я сама понимаю – так жить нельзя. Но все-таки…
– От меня-то ты чего хочешь? Чтобы я пришел, позвал доктора и решил все за тебя? Другого выхода из вашей ситуации я не вижу. Какого черта ты сидишь сложа руки? Ну как же – что скажут люди! Признайся, ведь в этом главный камень преткновения. И не надо расписывать мне, как вы исстрадаетесь, если поместите его в специальное заведение, где ему обеспечат надлежащий уход. Ты сама знаешь, что без вас ему будет лучше, чем с вами. Как и вам обеим без него. А ты сидишь тут и утираешь слезы! – От возмущения я даже вскочил.
– Да, ты прав, теперь у меня в голове прояснилось. Просто я была в таком состоянии… Мама совсем разболелась. Я давно хотела поговорить с тобой. Да, конечно, я сделаю все, как ты сказал. Иначе нельзя, я понимаю. Но мне нужен был твой совет. Ты не сердишься на меня?
– Сержусь? Не придумывай. Но у тебя, Эмануэла, исключительный талант жить по прописям. И как вправить тебе мозги, понятия не имею!
Она печально улыбнулась. Может быть, я все-таки навещу ее?.. В прошлый раз, если я понимаю, о чем она, я был прав, а она нет. Надо было принудить ее… Так я заеду к ней по старой дружбе? Для них с мамой это был бы подарок.
Я навестил ее.
Потом ее отца забрали в лечебницу, и месяца через три он умер. Спустя еще два года она написала, что умерла ее мать. Примерно через полгода пришло другое письмо – Эмануэла спрашивала, можно ли ей приехать повидаться со мной. Я ответил: «Разумеется».
Мне показалось, что она выглядит намного старше, чем при нашей последней встрече, – что изменилась разительнее, чем за любой из предыдущих интервалов в нашем общении. Она стала заметно дороднее, лицо и тело налились, отяжелели. Мало того, в чертах появился налет чего-то несвойственного ей… уж не тень ли пошлости? Может быть, слишком долго подавляемые порывы и желания наконец грубо заявили свои права? Все может быть, подумал я. Но как объяснить это унылое, безвольное выражение? Где несокрушимая уверенность, которую она пронесла через все молодые годы?
После короткого отчета о том, что она поделывала, пока мы не виделись, Эмануэла перешла к сути своего визита: как ей жить дальше? Она в полном замешательстве. Ее жизнь развалилась на куски. Нет, средства у нее есть, и в принципе она могла бы писать – в том же духе, что и раньше. Но после всех событий последних лет такого рода литература уже не кажется ей достоверным отображением действительности. (Тут я про себя улыбнулся, но промолчал.) А чтобы писать по-новому, нужно полностью обновиться самой, чего она о себе сказать не может. (Я чуть было не брякнул: «Голубушка, ты просто не реализовала себя как женщина, поэтому не понимаешь отношений между полами и не знаешь жизни». Но я вновь благоразумно промолчал.) Так как же ей жить дальше? Вот в чем вопрос. За что зацепиться? И поскольку однажды я помог ей, она снова пришла ко мне за советом:
– У тебя такой широкий круг общения. Ты видишь жизнь с разных сторон. Может быть, ты поймешь, почему я оказалась у разбитого корыта и как мне окончательно не потерять себя.
Я смотрел на нее и думал, что мне нечем ее обнадежить, – уже ничего исправить нельзя. Слишком поздно. Она никогда не была полноценной женщиной, так откуда ей взять верное представление о жизни. Даже сейчас, несмотря на жалкий финал ее родителей и ее собственное поражение, загнавшее ее в эмоциональный и интеллектуальный тупик, я сомневался, что она в полной мере осознает свою ущербность, которая дорого ей обошлась. По
