мимолетной, дружелюбной, но при этом уклончивой и слегка насмешливой улыбкой Моны Лизы, она шла дальше.
Я, в свою очередь, решительно ее не понимая, все же стал относиться к ней очень благожелательно. Мне кажется, что и она, совершенно меня не понимая, неплохо ко мне относилась. Нам случалось сидеть и беседовать о знакомцах из Виллидж, выставках, книгах; к моему удовольствию – но отнюдь не удивлению, – она каждый раз обнаруживала чуткость ко всем новейшим веяниям и понятиям, связанным с искусством и мыслью. Она дала мне понять, что опять понемногу зарабатывает, помогая в одном ресторане, очень богемном и популярном; что играет в одном или нескольких «малых» театрах – это движение тогда набирало в Виллидж силу – и получает за это немного денег; насколько «немного», сказать было невозможно. Приезжая в Виллидж, она (я тогда об этом не столько знал, сколько догадывался) останавливалась у двух девушек – владелиц антикварной лавки; за пределами Виллидж она жила с отцом.
И вот примерно в это время до меня стали доходить о ней новости в связи с человеком, с которым я встречался и ранее и которого не сумел толком полюбить или невзлюбить. В моих глазах он представал некой мешаниной шарлатана, позера, врожденного эксцентрика и гения, а точнее – честного, искреннего, мыслящего искателя, причем граница между гением и шарлатаном местами обозначалась довольно зыбко. Слишком часто во внешних своих проявлениях он выглядел эксцентриком, фигляром, придворным шутом. Самопровозглашенный поэт и бродяга, он с готовностью и даже с настойчивостью называл себя гением. Был период в его истории, о чем я слышал лично – причем, если не ошибаюсь, прямо от него, – когда он носил сандалии без носков (да еще и в зимнюю стужу), а еще грубую шерстяную или хлопковую рабочую блузу с расстегнутым воротом, без всяких фуфаек или исподнего, без шляпы, галстука, а зачастую и без пальто, за вычетом тех моментов, когда мог таковое себе позволить или кто-то ему его дарил. Впрочем, к моменту нашего знакомства он вновь перешел на туфли с носками, тем не менее по-прежнему разгуливал без шляпы, а зачастую и без пальто. Еще до того, как я или Эстер с ним познакомились, он успел бродягой обойти полмира, причем не прилагая к тому почти никаких усилий, и вот наконец осел в Гринвич-Виллидж, где по большей части о нем судачили лишь в связи с его эксцентричными представлениями и поступками. По моим понятиям, он страдал от тяжелой формы обостренного самомнения, каковое не позволяло ему молчать. Ему нужно было постоянно высказываться – посредством наряда, жестов, речей или размышлений. Впоследствии он написал автобиографическую книгу, в которой – должен сказать, в весьма лестной форме – вывел себя таким, как есть: помесью шарлатана, позера, гения и честного, искреннего мыслителя, порой совершавшего несусветные глупости. В то время меня куда меньше волновали его мысли, чем то, что он – лоботряс и фигляр.
Вообразите себе мое изумление, когда однажды, встретив приятеля, к которому стекались все сплетни Виллидж, я узнал от него, что Эстер Норн полюбила этого непутевого поэта, а он – ее, что они поженились и поселились в одной из просторных пустых комнат, которые представляли собой одну из фаз непредставимого жизненного уклада этого района.
– Да уж, она его действительно любит, а он – ее, – подтвердил мой собеседник, всем своим видом выражая изумление. – Разумеется, то, что он от нее без ума, мне совершенно понятно, но что она в нем нашла – совершенно непостижимо.
Случай не заставил себя ждать – мы с ним столкнулись на улице, и он, видимо усмотрев во мне друга не только собственного, но и своей жены, начал в красках расписывать их нынешнее счастье. Они познакомились на некоем празднестве. Она выглядела этакой средневековой мадонной – такое действительно случалось. Он тут же безоглядно, безумно, бесповоротно в нее влюбился. Моментально помчался домой сочинять стихотворение, вернее, множество стихотворений, все посвященные ей, потом прибежал обратно, чтобы немедленно ей их прочитать. Он обивал ее порог и молил о внимании, пока она не согласилась его выслушать. В ней – на этом он настаивал – он нашел единственную женщину, способную вдохновить его на поступки и стихи, которые превратят его в великого поэта… Все это время его тонкие хлопковые брюки хлопали по зазябшим тощим мускулистым ногам. Его башмаки, нелепые и нечищеные, были башмаками бродяги. Волосы, длинные и нечесаные, летели ему в лицо. Грубые руки поражали неухоженностью. «Удивительное дело! – подумал я. – Как это странно! Просто не могу поверить». Тем не менее меня не покидала мысль: то, что она в результате им все-таки заинтересовалась, не такая уж трагедия. Он человек самобытный, яркий, пусть при этом эксцентрик и даже сумасброд. Вне всякого сомнения, она усмотрела в нем достоинства и чары, мне недоступные. «Вот ведь везучий, мерзавец, – подумал я. – Этому фавну удалось заинтересовать собой древнюю нимфу или наяду. Этот мелкий Пан в его серой суконной блузе и подпоясанных брюках, без шляпы и пальто, возможно, в чем-то лучше меня; это один из ранних, естественных обитателей нашего мира». На затылке у него едва ли не проклевывались рога. Я легко мог себе представить, как он низвергал на нее каскады своих поэтических опусов, легко мог представить себе его безумные бессвязные мольбы.
За всем этим последовало утверждение, что он сейчас пишет прекрасные стихи, лучше не писал никогда. Пишет больше прежнего. Засим он извлек из одного из карманов оду, которую – на зимнем холоде, без пальто – продекламировал мне прямо на улице. Страшное дело! Впрочем, ода оказалась недурна. Он добавил, что «Индепендент» принял и в ближайшее время напечатает два стихотворения, на которые его вдохновила она, а «Аутлук» и «Смарт-сет» заинтересовались другими, тоже навеянными ею. Кроме того, он рассчитывает, что нью-йоркский «Уорлд» возьмет его статью – разумеется, написанную под ее влиянием. В итоге он в будущем месяце заработал или заработает семьдесят восемь или восемьдесят долларов – все благодаря ей. Недурной выплеск гениальности, право слово, подумал я. Вот они – плоды истинной любви, вдохновение и пыл, которые она порождает. Тем не менее я решительно не мог постичь, как они собираются прожить месяц на семьдесят восемь долларов.
Однако вне зависимости от моих представлений о том, что можно, а
