Твой отец Вс. Вавич" - расчеркнулся по привычке и набрызгал пером.
Всеволод Иваныч заклеил конверт, вздохнул и при тухнущей лампе, еле разбирая буквы, написал:
"Виктору".
Положил перо. Но снова клюнул в чернильницу и приписал:
"Всеволодовичу Вавичу".
Хотелось еще украсить и укрепить конверт. Он уже почти вслепую приписал внизу
"От В. Вавича".
Осторожно повернул ключ в дверях, прокрался в носках по скрипучим ночным половицам к сыну в комнату и положил на середину стола.
НАДЕНЬКА раньше, когда произносила слово "рабочие", всегда делала после этого слова легкую паузу, как бы вздох. И рабочие ей по всем разговорам и книжкам представлялись вроде тех, которые бывали на барельефах немецких художников - с умными, сосредоточенными, напряженными лицами, все по пояс голые, с тачками. Или с молотом на плече и гордой осанкой, с заграничным лицом. Она никак не могла думать, что те водопроводчики, которые чинили трубы в кухне, и есть рабочие. А если б ей и сказали это, она подумала бы: "Да, но не настоящие".
Ей представлялось, что она стоит перед ними, - они все сидят на скамьях рядами и с воспаленной надеждой глядят на нее. А она говорит, говорит, и лица загораются больше и больше, она как героиня, как Жанна д'Арк, и потом...она ведет их... она идет с ними в бой на баррикады, на "святой и правый бой".
Или вот еще: ее арестовывают, она дает всем уйти, она остается, пусть ее хватают - она отдает себя. И вот она в цепях, но она смотрит "гордо и смело". И ей хотелось, чтоб ее арестовали. Ее допрашивают, а она, подняв голову, отвечает:
"Да. Я это делала и буду делать, что бы вы со мной ни творили и чем бы ни грозили".
И они испуганно смотрят на нее, смущенные и раздавленные, с уважением, с затаенным восторгом. Она чувствовала наедине, в мечтах, восхищенные взгляды, как тогда, девочкой, когда умирала перед бабушкиным трюмо.
И теперь, когда она собиралась первый раз идти на кружок, Наденька надела белый воротничок, белые отвороченные рукавчики. Пусть арестовывают, это будет оттенять ее: девушка и жандармы.
Когда она шла по пустырю за Васильевым, она забыла эти приготовления: она думала, как начать.
- Вы примечайте, как пройти, - сказал Наденьке Васильев, они шли по Второй Слободской. - А как вас называть надо?
- Валя.
Васильев шел теперь рядом, как кавалер, и распахнул перед Наденькой калитку.
На дворе Аннушка возилась с самоваром, и красными зубами светилась над землей решетка.
- Шевели, шевели, - буркнул Филипп сестре. В сенях слышно было, как кто-то подбирал на мандолине вальс, а молодой голос говорил:
- Не туда. Дай, дурак, я сейчас.
- О, уже собрались, - сказал Филипп. - Прямо, все прямо, - он обогнал Наденьку и открыл дверь к себе.
В комнате было накурено дешевым табаком. Двое парнишек на кровати у Васильева вырывали друг у друга мандолину и хохотали. За столом сидел пожилой рабочий и внимательно рассматривал старый номер "Нивы". Двое других курили, клетчатая бумажка с шашками лежала перед ними на столе. Все оглянулись на двери, на Наденьку.
- Вот, знакомьтесь, - сказал весело Филипп. - А что, Кузьма не будет? - И он наклонился к пожилому рабочему, зашептал. Парнишки бережно положили мандолину на комод, притихли. И через минуту оба фыркнули. Глянули на Филиппа и отвернулись друг от друга - их распирал смех.
Игроки сгребли шашки и уставились на Наденьку. Один из них, веснушчатый и рыжий, стал корявыми пальцами наспех застегивать ворот рубахи, мигая на Наденьку, как спросонья.
Пожилой слабо и ласково улыбался, все кланяясь, сидя на стуле.
Наденька скинула свой маскарадный полу салоп, сбросила с головы черную мещанскую косынку. И по привычке поискала глазами зеркало. И вот в коричневом шерстяном платье, с этими белыми манжетами, она вдруг предстала барышней. Филипп искоса ударил глазом. Примерился, но стряхнулся и сказал:
- Стало быть, Кузьмы ждать не будем. А это, товарищи, будет товарищ Валя, заместо Петра. А просто сказать, у нас поминки моего деда - мертвого, а барышня у нас - дрова он у них колол, - и вот уважить покойника.
Филипп прищурил глаза и улыбался во все стороны.
- Присаживайтесь! - сказал Филипп. Все как-то враз грохнули стульями, хотя места было много.
Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:
- Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тя-мно! Дуре и днем потемки.
- О чем же мы сегодня будем беседовать? - сказала Наденька и перевела дух.
Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.
- Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом...
"Не очень ли глупо я говорю?" - подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.
- Да, да, - ободрительно сказал пожилой.
- Вот вы курите, например.
Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.
- Нет, не то что дым, а вы покупаете табак ..
В это время в двери влетел Филипп.
- Это про что, про что? - спросил он, запыхавшись.
- Да стой, тут уж есть речь, - отмахнул рукой пожилой.
- Или вот спички, - продолжала Наденька. - Вот дайте коробку спичек.
- А вот, пожалуйте, - молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.
Наденька показывала на бандероль - парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.
- Так, так. Вот и скажи ты! - ободрял Наденьку пожилой. Наденька говорила про керосин, про сахар.
- А мы вприкуску, - сказал в стол рыжий рабочий, - с нас не заработаешь.
На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад - ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:
- А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал - и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей...
- Нет, - сказала Наденька, - вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они...
- Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, - помогал Филипп, - пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет
- Все равно. - продолжала Наденька. В это время на кровати послышалось бормотание. Филипп досадливо обернулся - опять?
- Вам что-нибудь не ясно? - сказала Наденька. - Вы спрашивайте, пожалуйста.
- Да так, он тут с глупостями.
- Что? Пожалуйста, - настаивала Наденька и совсем повернулась к молодым.
- Да не к делу вовсе, - говорил парнишка, что совал давеча спички. - Так, глупости.
Другой смотрел в пол, свесив вихры на лоб.
- Вы говорите! - Наденька ждала.
- Да говори, что там, - сказал Филипп. Парнишка бросил голову вверх:
- Да вот говорит: спроси ее, пусть скажет, есть Бог или нет?
- Во тебе богов цельный угол, - и Филипп протянул пятерню к божнице, - выбирай себе любого, волоки домой хоть в мешке.
- Об этом мы поговорим, - сказала Наденька. В это время все обратили внимание: из коридора кричал женский голос.
- Что ж, говорю, самовар-то возьмете? Кипит, говорю, самосильно.
Оба парнишки пружиной дернулись с кровати и бросились весело в коридор.
Филипп принес посуду и баранки.
Когда рыжий стал щипать на мелкие кусочки сахар, сосед, смеясь, сказал на весь стол:
- Ты что это, уж в гроб казну загнать хочешь?
Наденька не знала: пить ей вприкуску или положить кусок в чашку.
Филипп ложечкой плюхнул Наденьке большой кусок, расплескал на блюдечко.
МИМО Наденьки просунулась рука, и молодой парнишка, ухмыляясь, сказал:
- Нам бы сюда пару бубликов и того... косвенного бы баночку.
Все рассмеялись. Что-то сразу раскупорилось, и все не в лад заговорили. Наденьке эти разговоры казались аплодисментами. Она скромно и важно прихлебывала чай.
- Да, чай не чай, - говорил рыжий, наклоняясь к блюдцу, - а очищенную потребляем, - он подул в блюдечко, - и даже, сказать, здорово.
- А вот дал казне заработок, зато тебе квартира бесплатная, с казенным замком.
- А в перевыручку тебе еще в загривок всыпят, - пустил с кровати паренек.
- Да что, товарищи, обижаться на фараонов, да по пьяному делу, - сказал Филипп, сказал громко и повернулся боком к столу. Он размахивал руками, чуть не задевая Наденьку. - Фараон и есть фараон! Что он тебе - дядя крестный? А вот когда сам-то с нашего же брата и тут тебе под носом гадит, так это что же выходит?
Все смотрели на Филиппа.
- А что, - продолжал громко Филипп. - Возьми мастера. Да недалеко ходить, нашего хотя бы. Это тебе не косвенный, а прямо можно сказать - заноза и паразит трудящего человека.
- Да что ты "мастер, мастер", - сказал пожилой; он откинулся на стуле и прямо глянул на Филиппа. Он перестал улыбаться. - Мастер, ты говоришь. Это уж его дело такое. Убери ты этого мастера, пойдет, знаешь... да что говорить...
