В зале расхохотались.
— Зарапортовался! — крикнул Боб и повернулся к Костырину: — Васенька, и кого это вы привели? Такая красивая женщина!
Лера себя назвала.
— Кстати, и ты познакомься, — сказал Костырин Томке. — Это Калерия Алексеевна.
— Очень приятно... Долго собираются греметь? — Томка повернулась к оркестру. — Ничего ведь не слышно. Как тебе, рыженький, Викины работы?
Она нервничала, но самую малость. Наверняка сообразила, что это Леру встретила в пансионате у калитки, но при Ваське виду не подала. Васька тоже уставился на мою любовь, и я подумал: ну куда лезешь, старый, лысый и очкастый? Но вдруг понял, что он пьян.
— Тебе нравится Калерия Алексеевна? — спросил Костырин Томку.
— Не воображай, что напился...
— Не нравится Калерия Алексеевна?.. А мне — очень...
— Кончай, — сказал я.
Меж тем на сцене никаких значительных врагов не появилось, лишь известный поэт вяло хвалил Вику:
— Живопись, по сути дела, умерла. Шагал — счастливый пережиток, а Дали — профанация. Живопись ушла из людского сознания. Вика ищет? И прекрасно.
— Что я тебе говорила, рыженький, — улыбнулась Томка, нарочно не обращая на Леру внимания. — Он тоже говорит, что живописи конец. А он умный...
— Комиссар собственной безопасности, — буркнул Костырин.
— По-моему, хороший поэт, — сказала Лера.
— А ты Костырина почитай! (Дернул же меня черт!) Костырина не читала?
— Нет, Василий Валентинович обещал...
— Всегда пожалуйста! — Пьяный Васька вздрогнул и вытащил из черной куртки обернутую в газету мягкую книгу, но протянул ее Томке. Та взяла брезгливо, словно книга была захватана тысячами рук, и вдруг ее затрясло.
— Как?.. Как ты мог? Это подло...
— Пошли, — шепнул я.
— Нет, сиди! — Томка схватила меня за плечо. — И вы — тоже! — прикрикнула на Леру. — Как, как ты посмел? — накинулась на Ваську.
— Обнаружен бунт, Калерия Алексеевна... Сейчас из-за пояса будут рваться пистолеты... — смутился Костырин.
Как на грех, оркестровые ребята зачехлили инструменты.
— Нарочно подстроил! Это из-за вас! — напустилась она на Леру.
— Они только что познакомились, — сказал я.
— Все равно... При ней распустил хвост, трус несчастный!..
— Заткнись! — протрезвел Васька.
— Трус! Трус! — всхлипнула Томка, забыв, что публикация на Западе свидетельствует как раз об обратном.
— Что с тобой, Томочка? — подошел к нам бородатый график.
— Ничего. Надо будет — позовут, — отрезал Васька.
Мыслитель мялся у стола, не зная, обижаться или не обращать внимания.
— Вы свободны, — сказал я.
— Потом, Павлик... Извини, — всхлипнула Томка.
— Пойдем, — сказал я.
— Сиди, — попросил Васька.
— Что ты, понимаешь, плачешь? — Боб появился у нашего стола. — Тамарочка, дорогая, крокодил души моей, а плачешь. У меня радость. Вику, понимаешь, как принимают, а ты в слезах...
Он расчувствовался и жалел Томку, хотя прежде ее не переваривал. Но теперь их отношения прекрасно наладились. Как раз об этом лепетал очередной юнец:
— Вика — первоклассный живописец. Но я скажу еще об одной грани ее таланта — о графике. И прежде всего хочу выразить благодарность Тамаре Павловне Шилкиной, потому что никто другой так не способствует росту молодежи...
— Тебе тоже способствовала?.. — спросил кто-то, и в зале расхохотались.
Боб, утешая Томку, шептал ей что-то льстиво-нежное, но все-таки не удержался и попросил приподняться и сказать «со своего, понимаешь, места всего два словечка...». Это было чересчур, но неудача мямлившего юнца удручала Боба, как недостающая до миллиона трешница. Через какие унижения проходил! Сколько давал отпоров и, наоборот, навешивал запоров, чтобы дочка ничем не запачкалась.
— Тамарочка?! Васенька, дорогой, что, понимаешь, с супругой?
— Легкая истерика.
— Ай-яй-яй! Ну откуда истерика?! Молодая, понимаешь, женщина. Цветок. Сейчас водочки дадим... Говорил жене: нужен женский глаз. Обстановка, понимаешь, нервная. Мало ли что случится. Может, ты, Васенька, скажешь? Поэт! Скажи вместо супруги.
— Пусть вот он... — кивнул на меня Костырин. — Тоже имеет отношение.
— Уйдем, — шепнула Лера.
— Выступи! — Боб обнял меня. — Скажи, понимаешь. Вика тебе как сестра. Вместе, понимаешь, на даче работать будете.
Не стоило ему высовываться со своей дачей. Я поднялся.
— Не надо, — шепнула Лера.
— Можете с места, — кивнул распорядитель.
— По-моему, это туфта, — завелся я с ходу. — Туфта, и ничего больше. Нам предлагают смотреть недописанную картину. Но дуракам половину работы не показывают...
— Сам расписался... — опешил Боб.
— Что значит — половина, треть, десятая?.. В живописи существует одно понятие — вещь!
— Правильно! — крикнула какая-то девица. — Маяковский так называл свои поэмы.
— О Маяковском поговорим в другой раз. В бане, — добавил я под жидкие хлопки тех, кто читал эту пьесу. Сам я ее не читал. — Вещь не только понятие. Это метод работы, стиль жизни. Художник живет от вещи к вещи. Вещь — это то, чего не переделать. А дневниковой или фрагментарной живописи никогда не было. И непрерывной — тоже. Непрерывность хороша в работе, а не в холстах. Холст — законченная форма. И у Вики так было. Начинала она как все. Хуже, лучше — другой разговор. Важно, что ничем от всех не отличалась.
— Она не сразу себя нашла, — перебил меня бородач мыслитель. — Теперь у нее своя философия.
— С философией лучше идти в институт философии. А у художника философия простая — кисть и краски. Другой пока не придумали. Да и при чем тут философия, когда пишешь для самого себя?! Чем лучше художник, тем выше его несовместимость с другими. У великих она абсолютна. Своя группа крови, своя ткань. Пересадки чужого ему смертельны.
— Выходит, нельзя учиться? — спросил кто-то.
— Можно. Но учеба всегда интуитивна. И учатся у художников, а не у теоретиков. Тем, кто мешает краски, теоретики ни к чему. Помните, внуки спросили деда: «Когда спать ложишься, куда бороду кладешь?» — «Не знаю. Вот лягу спать, отвечу». Лег. Положил бороду на одеяло — не то... Положил под одеяло — тоже...
В зале засмеялись. Много было бородатых. Лера погладила мою руку.
— ...Ну и начал совать бороду туда-сюда, а утром отвезли дедушку в психушку.
— Бред! Чистый бред! — неистовствовал Викин стол. Но зал пока был за меня. Даже раздались хлопки.
— Самое печальное, что Вика — человек честный. Но кроме честности нужны самоотверженность, терпение и сумасшедшая вера в право писать по-своему. А если этого нету, зачем браться? В России живописцев никогда не любили. Сейчас еще бегают на выставки. Вот сюда, например, пришли родственники и знакомые...
Снова засмеялись, потому что вышло как в «Винни-Пухе»: «родственники и знакомые кролика».
— У нас живопись не стала формой сознания. Мы — не французы... Любим учить и проповедовать. А какая проповедь, когда одни световые пятна? Потому трудно у нас живописцу... А если спросите, как отношусь к этому всему, — я обвел рукой Викины темперы, — то отвечу, как одна женщина, когда ей продемонстрировали искусственный способ размножения. «Прежний, — сказала, — был интересней». Да, интересней. И ничего тут не изобретешь. Во всяком случае, удовольствия от всего этого, — я снова обвел рукой Викины шедевры, — никакого.
— Ругать легче всего! — выкрикнул плешивый супруг.
— Не ругаю. Скорблю. Ведь до чего дошли: смотрим картины под бренчанье гитар...
— Делакруа требовал для живописи музыкального сопровождения! — сказал бородатый график.
— Делакруа вдохновлялся духовной музыкой. Но речь шла о религиозных вещах. А какая религия в буги-вуги?!
— Ретроград!
— Да гоните его в шею! Кто он? — неслось отовсюду.
— Хахаль Шилкиной... Этого еще недоставало.
— Совершенно заврался! — крикнул Боб. — Он со справкой. Психически, понимаешь, неуравновешенный. Пить не умеет...
— Пошли, — сказала Лера.
Трудно было выбираться. Столики были густо натыканы. Я кого-то толкнул и получил локтем в спину.
4
На улице вдруг почудилось, что это все было не со мной. Разве я мог наговорить таких гадостей? И разве сидел бы три часа в модерновом подвале, когда любимая женщина согласна идти в другой?..
— Не понравилась мне твоя симпатия, — сказала Лера.
— Она мало кому нравится.
— А Василию Валентиновичу?
— Не знаю. Иногда он ее ненавидит. Профессор утверждал, что она велит ему зарабатывать, как поэты-песенники.
— Я за год столько не заработаю, сколько они за один шлягер, — сказала Лера.
Господи, откуда ей известны их гонорары?!
— А ты уроки давай.
— Собираюсь...
Да, подумал, коня на скаку не остановит. Но от этого она не стала хуже. Даже захотелось прикрыть ее от ветра, безденежья и холода. Мы вышли на Садовое.
— Поедем?
— Куда? — она посмотрела недоуменно. — Ах, к тебе. Отдаться на сундуке и в ботах, а потом вздыхать: «Души моей он не понял» — Голос у нее стал резким, но мне слышались в нем печаль и безнадега. — Не сердись, Рыжикан. Ничего не могу с собой поделать. Всю жизнь не любила хозяек жизни, организаторш побед. Или она другая и я не права?
