— Права. Но с хозяйкой жизни напрочь покончено.
— Ни с кем не бывает покончено.
— Поехали, сивилла...
Я остановил такси.
ПОНЕДЕЛЬНИК
1
Близость всегда казалась мне чудом, и в пансионате я никак не мог объяснить Весне, что самообкрадываться глупо. Она соглашалась, но лишь на словах, и вряд ли чувствовала себя счастливой. Хотя, может быть, ей льстило, что я теряю голову. И несмотря на ее красивое лицо, о котором профессор выразился: «До противности интеллигентная внешность», — я не задумывался об ее интеллекте. И вдруг сегодня увидел ее каким-то иным зреньем.
— Ты другая... — шепнул в такси.
— Нет. Просто думала: ты сильный.
— А оказался тряпкой?
— Молчи...
Мы вылезли из «Волги». Бульдозер стоял как подбитый танк. В развороченном пейзаже не было спокойствия и уверенности. Я толкнул дверь сдвинутого тамбура.
— Развалюха страшная. Осторожней, не измажься. Садись на тахту. Я сейчас...
Мне вдруг стало жаль кофейной забегаловки. За три дня я с ней сросся, а теперь словно изменял. Но тут же вспомнил, что утром Лера уйдет.
— Странно здесь? — спросил, возвратившись в комнату.
— Странно, — ее голос в пустой темноте звучал резко. — И ему, наверно, здесь было не по себе?
— Ваське?
Господи, неужели никогда не избавлюсь от Костырина!..
— Я просто так... Не расстраивайся... — Она словно бы видела меня насквозь, хотя в комнате было темно.
— Освоилась?
Вдруг вспомнил, что осталось виски.
— Выпей, — я налил в колпачок. Лера судорожно глотнула. Я налил ей еще и еще. Она закашлялась. Я хлопнул ее по спине и полез на подоконник распахнуть рамы. Было душно. Снизу бульдозер выглядел внушительно. Нож его не блестел. Очевидно, луна застряла за облаком.
— Подойди, — сказал, — сюда. Когда темно, здесь не так страшно. Она подошла. Я обнял ее и вспомнил, что она плохо видит. Но все же ей передалось мое ощущение затерянности, одиночества и подвала.
Она прижалась ко мне впервые без оглядки, и я осторожно, словно боясь поранить, стал ее раздевать.
2
Это было счастьем. Для меня. Но, по-моему, для нее тоже, потому что вся пыталась вжаться, словно каждый сантиметр кожи, не прижатый ко мне, был обделен, обижен. Мы не разговаривали; даже в промежутках нам хотелось только прирастать друг к другу. Она боролась со своей боязливостью, переходящей уже в нежность, даже в истовость, и я подумал: как же после всего она меня покинет?..
— Отпусти, — сказала вдруг. — Ведь скоро уйду.
Насобачилась подслушивать мои мысли. Я промолчал, и она повторила, что ей придется уйти.
— Я тебя люблю, — сказал глухо.
И тут зазвонил телефон.
— Томка с тобой? — спросил Костырин мертвым голосом.
— Нет. Чего будишь? — Я положил трубку. — Жену ищет.
— Бедный...
Телефон зазвонил снова.
— Нету ее.
— Врешь, рыжий! Убью...
— Проспись, дурень.
Я бросил трубку. Он позвонил опять.
— Погоди... Лера, ответь.
— Нет ее здесь, Василий Валентинович.
— Везет тебе, рыжий, — вздохнул Васька.
Не очень, подумал, а вслух повторил:
— Я тебя люблю.
Знал, что ждет от меня других слов, но в тридцать шесть лет не дают невыполнимых обещаний, потому спросил:
— Тебе со мной плохо?..
— Если бы... — Она вздрогнула. — Никогда так не хотела замуж!..
— Но ты не знаешь, что я за сволочь! Я самая жестокая сволочь. Когда пишется, плюю на всех, когда застопорится, могу рехнуться. Я тебя замучаю. Изведу. И куда тебя привести? Вот встань. Иди сюда, к окну...
Узкая луна висела над пустым двором. Нож бульдозера снова сиял, и мы двое, голые, одиноко стояли в синем холодном свете.
— Смотри, он утром зарычит и пойдет крушить...
Любопытно, что видят близорукие? Я смежил веки, пытаясь представить, каким бульдозер представляется Лере... Вдруг заметил в его кабине что-то большое, плотное, белое... и понял: обманул Ваську.
— Что с тобой? — спросила Лера.
Я шепнул, что продрог, и потащил ее к тахте. Господи, как хорошо, что мы молчали!..
В бульдозере все слышно... Но зачем в белом кримплене лезть в кабину? Небось вся перемазалась... Интересно, попал бы я в нее, стреляя отсюда? В консервную банку наверняка бы не попал...
— Что с тобой? — повторила Лера.
Я благословил ее близорукость.
— Люблю тебя, — ответил безжизненным шепотом.
— А я тебя как!.. Хочешь, буду давать уроки. Я ведь овладела этим дурацким суггестивным методом. Сейчас многие едут не в Израиль, а в Америку и хотят быстро изучить язык. Я буду зарабатывать уйму денег, и ты будешь писать одни картины. А на стене, напротив тахты, повесим меня в синем пальто.
— У нас нет стены...
Я подумал, что в кабине бульдозера холодно.
— ...Нет стены, и нет тахты. И потом, я еще не жил на деньги женщин.
— Я тоже никогда не кормила мужа. А сейчас хочется... Я сильная. Это только с виду... а на самом деле у меня материнский характер.
Она скрутила отца! Он у нее не пикнет...
Я хотел сказать, что не надо никаких суггестивных уроков и совсем не нужна мне ее сила, потому что чудесна как раз ее слабость и робость и эта изумительная сутуловатость, а деньги, если уж решу, заработаю. Но не мог этого выдавить. За окном в бульдозере Томка. Другое дело, если б я ее уже застрелил...
— Ты не будешь надрываться... Сколько тебе нужно в месяц на холсты и краски?
— Полсотни. Но не волнуйся. Это чепуха...
— Не чепуха. Я вижу — вся твоя жизнь в холстах. Ты не понимаешь, как я живу. Ты не знаешь тех людей. Они хорошие, лучше вас. Но в них нет взвихренности, как у тебя или Василия Валентиновича. Они не одержимые. Муж очень хороший, но я с ним неживая, не то что с тобой...
Я предательски молчал.
— И отец хороший человек. Но, знаешь, он целый день может чистить медную ручку или выпиливать вешалку.
— У нас тоже все руками...
— Я не о том... Неужели не понимаешь? — Она стала нервничать. — У вас все крупно. Вы какие-то оглушенные и одновременно высветленные... А жестокости твоей я не боюсь.
— Молчи. — Я обнял ее так, как если бы за окном не было Томки, и мы уснули.
3
Разбудил меня рев бульдозера. Я открыл глаза и увидел, что Лера не спит. В комнате было светло.
— Завернись в простыню и беги на кухню. Только не измажься.
Я подумал, что рабочие наверняка заглядывали в подвал. Лера выскочила из комнаты, а я подошел к радиатору, где лежали наши вещи. Работяг не стеснялся. Томки — тоже. Вдруг послышался новый рев, и во двор въехал второй бульдозер с солдатом за рулем. Двор затрясло, и в окно полетели комья. Я осторожно, чтобы не смять Лерин костюм, закрыл рамы.
Лера вошла в комнату, высокая, завернутая в простыню, неземная, и мне обидно стало ее отпускать.
— Что это, — спросила, — за цифры на стене?
— Кооперативные мечты...
— Так много? У тебя совсем нет жилья?
— Есть. Но племянница не выносит запаха красок.
— Какие там краски?! Пожилая женщина сказала, что ты там не прописан.
Я подумал: возможно, Ленькина теща не врет. Наверное, приходил участковый, она наплела ему с три короба, и он вычеркнул меня из домовой книги. Я ведь и на выборы не хожу.
— Если ты прописан, можно разменяться.
— Вряд ли... Ты не заметила, брат был дома?
— Я тебе уже сказала: брата не было...
— Значит, меняться будет он.
Мне снова захотелось услышать, как Весна станет давать уроки отъезжающим в Америку и покупать мне холсты и краски, а я — создавать шедевры. Но она молчала. Второй бульдозер ревел за окном как оглашенный, и я подумал, что не успею дописать кафе.
Лера совсем голая стояла в кухоньке. Я машинально ею любовался, но в голове была опять кофейная забегаловка. Лицо у Леры было озабоченным. Не замечала, что на нее смотрю. Мне вспомнилось, как жаловалась на взморье:
— Утром я злая, не подступись. Муж знает и не пристает с расспросами. А сынишка не понимает, и родители — тоже. Они старые... А мне — умыться, собраться, сколько нервов в спешке...
— Ясное дело!.. Ты ведь «мисс институт»!..
Я представил, как по утрам вдумчиво прикидывает, что к чему надеть. Но сейчас о чем думать? Выбирать не из чего... В чем пришла, в том уйдет. Мне не терпелось водрузить холст на станок и глядеть на него, глядеть даже под рык бульдозеров. Пыль на дворе стояла страшенная. Хорошо, что удалось закупорить подвал.
— Не смотри, — опомнилась Лера.
Я отвернулся. Казалось, прощаемся на вокзале и мне хочется, чтобы поезд ушел побыстрей. Ждать невмоготу. Раз навсегда нельзя, пусть поторопится. Мне кафе дописать надо.
Я поставил холст на мольберт. Но много ли разглядишь, когда рядом одевается женщина?
Вдруг что-то хлопнуло, послышался ужасающий рев механизмов, я оторвался от холста и увидел в кухне полуголую Леру, а вверху, на ступеньках, Томку, все в том же кримплене и в сапогах с дырками. Глаза красные. Костюм перемазан.
Я кинулся к Лере. Она была в одной синей юбке. Кожа незагорелая, бледная, но удивительно чистая, а груди, как у девушки, небольшие, но хорошей формы. Я подумал, что и через сорок лет они будут такими же... А ведь она кормила ребенка.
