Анна Сергеевна машинально начала пересчитывать монеты, ведь Андрей Вениаминович вечером объяснял ей, как нужно вести себя с работницей. «Главное, сверяй ежедневно счета, – говорил он. – Меня тоже на работе проверяют, и я проверяю других. И еще имей в виду: если недостает нескольких копеек – это не так страшно, она могла забыть какую-нибудь петрушку, но если окажется хоть копейка лишняя – значит, дело плохо: ворует!»
– Четыре рубля тридцать, – сказала Марья.
– Да, да, знаю, это я просто так, – сказала Анна Сергеевна и рассыпала монеты по столу, показывая свое равнодушие к деньгам.
И действительно, она не любила денег.
«Тебе бы быть женой писателя или танцора из мюзик-холла, – говорят, они зарабатывают по три тысячи в месяц», – сердился Андрей Вениаминович, рассматривая какой-нибудь пестрый горшочек для цветов или каменного пеликана, купленного женой на Петровке.
Потом Анна Сергеевна читала сопроводительное письмо, привезенное Марьей. Тетушка называла Марью золотым человеком, требующим, однако, умелого обращения. Иногда на нее находит какой-то «бзик», она молчит. Тетушка рекомендовала в такие периоды ее не трогать.
Читая это место письма, Анна Сергеевна испуганно поглядывала на Марью, – тетушка, точно цирковой дрессировщик, давала советы, как обращаться с аллигатором или свирепым медведем.
А Марья пила чай и ела хлеб с маслом, стараясь бесшумно глотать, отчего глотала особенно громко.
Когда поезд въехал в громадный, остекленный туннель Киевского вокзала и в полутьме мимо окон забегали носильщики и гулко кричащие, размахивающие руками люди, Москва показалась Марье враждебной, насмешливой; акающий выговор москвичей резал слух. Ей хотелось поскорей уйти от треска трамваев, спрятаться в какой-нибудь темный чуланчик возле кухни и смотреть оттуда на мир с привычным чувством обиды и недоброй насмешки. Ведь жила она в Киеве, ни разу не побывав на Крещатике и на Фундуклеевской, не зная даже, что Киев стоит на Днепре; она лишь ходила на базар, где у знакомых баб покупала продукты. Эти бабы да молочница, приходившая через день, были ее связью с миром.
– Ну вот, – деловито сказала Анна Сергеевна, – вам тетя, вероятно, говорила: семья у нас небольшая – муж и я. Мы оба служим, то есть я на днях начинаю. Готовить вы, конечно, умеете.
И она изложила свою хозяйственную программу: не сильно крахмалить белье, хозяин не любит луку, но склонен к баранине с чесноком, духовка вполне хороша, в ней можно печь не только ватрушки, но и хлеб. В закрытый распределитель нужно ездить трамваем, но в последнее время к нему приходится прибегать все реже, с хлебом теперь легко, нет карточек, никаких очередей.
Анна Сергеевна рассказывала обо всем Марье и переживала разные чувства. Вот она снимала с себя груз кухонных забот. Но все эти дела она сваливала на плечи женщины с мрачными черными глазами. Анне Сергеевне казалось, что Марья рассмеется и скажет: «Ну нет, милая моя, это вы бросьте».
И еще одно чувство было у Анны Сергеевны: ей делалось грустно при расставании с миром, в котором она прожила последние годы. Ведь это были годы любви и радости. А теперь все эти постывшие ей и все же милые занятия перейдут к чужой женщине.
– Вы устали с дороги, отдохните немного, а я пойду позвоню по телефону, – сказала Анна Сергеевна.
Вернувшись, Анна Сергеевна застала Марью за уборкой комнаты. Посуда уже была вымыта, стулья стояли на местах, пепел и табачная пыль стерты с письменного стола.
Марья подмела комнату и, собрав сор на фанерную дощечку, вопросительно посмотрела на хозяйку.
– Мусорное ведро на кухне, возле отлива, – сказала Анна Сергеевна.
Пока Марья ходила на кухню, Анна Сергеевна, вдруг охваченная радостью, запела:
Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…
Дмитриевна, старуха хитрая и неискренняя, говорила с Марьей каким-то особенно нежным голосом, улыбаясь, но на второй же день заявила всем соседям, что Марья «холуйская душа и темный мужик». Мужчины, глядя на Марью, говорили: «Да, вот это да», а Крюков, молодой мастер, почетный человек в своем цехе, холостяк и франт, входя на кухню, страшно пялил на Марью глаза и начинал так оглушительно кашлять, хватаясь руками за грудь, что женщины смеялись и говорили:
– Наш Алеша ни одной не пропустит.
Верочка, невестка Дмитриевны, не любившая своей свекрови, сказала мужу:
– Привязалась к этой кухарке. Я уже вижу, так ее и сверлит. Вот увидишь, доведет до скандала.
И тихий Гриша, желтоглазый парень, – о нем почти каждый день писали в заводской газете, и портрет его висел в главной конторе, – с тоской поглядывая на жену, сказал:
– Ну вас всех к монаху, не мешай ты мне!
Он учился на первом курсе вечернего втуза и постоянно сидел за книгой.
Хорошо отнеслись к Марье Ильинишна и ее старик. Его, несмотря на сорокалетний слесарский стаж, все называли «Саша Платонов».
Ильинишна пользовалась в квартире большим уважением. Она работала наладчицей на фабрике и была большим знатоком в сложных и запутанных делах наладки многообразных станков.
Ильинишна чувствовала себя хозяйкой на фабрике, дома, в магазине, в трамвае, уверенной в своей силе и полезности. Саша Платонов, женившись на ней, удивился и не поверил себе, что есть на свете такие люди, как его жена, и жил с ней вот уже тридцать пять лет, все продолжая удивляться, недоверчиво и восхищенно покачивая головой.
– Трудящаяся женщина, – сказала Ильинишна о Марье.
– Да, – сказала Платонов, – видать, приличная женщина.
В квартире жила еще семья Александры Петровны, работавшей в заводском парткоме. У Александры Петровны были две дочери от первого брака, рослые молчаливые комсомолки, а со вторым мужем она имела худенького пятилетнего мальчика Вову. Муж Александры Петровны, всегда небритый, курчавый молодой человек, ссылаясь на ночную редакционную работу, часто возвращался домой под утро, и все знали, что она не спит и мучается ревностью.
– Да, отсталый слой, – сказала Александра Петровна о Марье. А муж ее, Иосиф Абрамович, выйдя утром мыться в кухню, удивленно спросил у Марьи:
– Откуда ты, прелестное дитя?
Марья, стараясь ни на кого не глядеть, односложно отвечала на все вопросы и работала так усердно, что Анна Сергеевна сказала мужу:
– Ты знаешь, за те несколько дней, что она здесь, соседки изменили ко мне отношение. Я для них раньше была как бы своей, а теперь они глядят на меня как на эксплуататора.
– Да, неприятно, – согласился Андрей Вениаминович, – я уже просил, чтобы нас перевели в итеэровский корпус, обменяли с кем-нибудь.
– Это все пройдет, когда я начну работать, – сказала Анна Сергеевна. – Их злит, что я не работаю, детей нет, а держу прислугу.
– Вот поэтому я хочу перебраться в итеэровский дом, – сказал Андрей Вениаминович. – Мне этот контроль совершенно не нужен.
А Марья исступленно чистила и терла все, начиная от сапог хозяина и кончая ручками дверей и ступеньками парадной лестницы.
Марья думала, что жившие в квартире – по большей части люди вредные. Она довольно точно определила их отношение к себе. «Хай вона згорить, стара зараза», – думала Марья про Дмитриевну; ее невестку Веру, строившую из себя королевну, Марья называла очень обидным словом, его даже написать неудобно. Александру Петровну Марья назвала про себя «якась дрынза»; слово «дрынза» происходило от брынзы, ненавистного Марье сыра, которым ее часто кормила киевская хозяйка. Кашляющего франта Крюкова Марья определила как «лядачего курваля», и даже к черноокому Вове она отнеслась неодобрительно и прозвала его «малпеня» .
Обезьянка.
Но больше всего Марье не нравилась Ильинишна. Ильинишна не строила из себя барыни, не скрывала своих темных, с исковерканными пальцами рук, но Марья видела, как хозяин стукнул каблуками желтых ботинок, здороваясь с Ильинишной, и та сказала ему: «А, здоров, здоров!» Марья видела ее спокойствие, властность, уверенность и не могла понять, почему такая «старая затрухана ведьма» чувствует, себя хозяйкой.
Убедившись, что москвичи не лучше украинцев, Марья почувствовала удовлетворение. Она сердилась, встречая людей бесспорного добродушия, – такие люди вызывали беспокойство, наводили тоску. Вот таким человеком был продавец из мясной лавки. Его розовые щеки поросли рыжим пухом, и казалось, что кто-то по ошибке прикрепил эту ребячью голову к громадному туловищу с могучими, ловкими ручищами.
На второй день после приезда Марья пошла в мясную.
– Цю костку я не возьму, – сказала Марья и бросила мясо на прилавок; она всегда сурово блюла хозяйский интерес.
– А какого вам? – грозно спросил парень и занес топор, точно собираясь отрубить Марье голову.
– Без костки, – ответила Марья, мужественно глядя на топор.
– Гриб, гражданочка, бывает без костей, – сказал парень, и женщины у прилавка хихикнули.
