Только не домашний, а дикий, — продолжала она, приглядываясь к нему. — Кролик-охотник, царь-кролик, властелин всех кроликов.
Таким кроликом Эрнест был не прочь стать, и раз ее смешило, когда он дергал носом, а он ведь знать не знал об этом, он начал дергать носом умышленно. Она заливалась смехом, он вторил ей, и тут уж и старые девы, и рыболов, и официант-швейцарец в засаленном черном пиджаке сразу догадались: молодые очень счастливы. Но такое счастье, долго ли оно продлится? — задавались они вопросом; и всякий отвечал исходя из своего опыта.
В полдень, сидя на поросшем вереском берегу озера, «Кролик, хочешь салатика? — спросила Розалинда, протягивая пучок салата, который они вместе с крутыми яйцами прихватили на второй завтрак. — Давай ешь из моих рук», — добавила она, и он придвинулся поближе, и грыз салат, и дергал носом.
— Хороший крольчишка, славный крольчишка, — сказала она и погладила его, как привыкла гладить своего ручного кролика. Нет, это решительно не то. Уж кем-кем, а ручным кроликом он никак не мог быть. А что, если перейти на французский?
«Lapin!» [15] — позвала она. Но уж кем-кем, а французским кроликом он и подавно не мог быть. Англичанин до мозга костей, он родился на Порчестер-Террас, учился в Регби, а сейчас состоял на службе Его Величества короля. Тогда на пробу она назвала его крольчонком — нет, это и вовсе никуда не годится. Крольчонок — он пухлый, мяконький, смешной; а Эрнест худощавый, весь как литой, положительный. Так-то оно так, а нос у него все равно дергался. «Лапин», — вдруг вырвалось у нее; она даже вскрикнула — так бывает, когда ищешь, ищешь и вдруг подыщешь нужное слово.
— Лапин, Лапин, царь Лапин, — твердила она.
Кличка подошла ему как нельзя лучше — никакой он не Эрнест, он царь Лапин. Почему Лапин? А бог его знает.
Когда во время долгих уединенных прогулок у них не находилось свежих тем для разговоров, а дождь зарядил, как и предрекали знакомые; или когда они посиживали вечерами у камина, спасаясь от холода, а старые девы и рыболов уже разошлись по своим комнатам, а официант появлялся, только если позвонить в колокольчик, фантазия ее разыгрывалась и она сочиняла историю племени Лапиных. В ее рассказах — она тем временем шила, он читал — они были совсем как живые, у каждого свой характер, и ужасно забавные. Эрнест откладывал газету, приходил ей на помощь. И на свет появлялись черные кролики и рыжие; кролики-враги и кролики-друзья. Появлялся и лес, где жили кролики, и степь за ним, и топь. Но прежде всего их занимал царь Лапин. Времена, когда он только и умел что дергать носом, миновали — теперь это был чудо что за зверь. Розалинда всякий день отыскивала в нем новые достоинства. Но прежде всего он был великолепный охотник.
— А что царь изволил делать сегодня? — спросила Розалинда, когда пошел последний день их медового месяца.
На самом деле они весь день ходили по горам, она набила на пятке волдырь; но спрашивала она его не об этом.
— Сегодня, — сказал Эрнест, откусил сигару и не преминул подергать носом, — он гнался за зайцем, — замолчал, чиркнул спичкой и снова дернул носом. — Вернее, за зайчихой, — уточнил он.
— За белой зайчихой, — подхватила Розалинда, будто только того и ждала. — За такой маленькой белой с серебристым отливом зайчишкой с большими блестящими глазами.
— Вот-вот, — сказал Эрнест и пригляделся к ней точь-в-точь, как она приглядывалась к нему, — это такая совсем маленькая зайчишка, передние лапки свесила, глазки навыкате. — Он очень точно описал, как сидит Розалинда, — из ее рук свисало шитье, а глаза, блестящие и большие, были и впрямь слегка навыкате.
— А-а, Лапина, — выдохнула Розалинда.
— Так вот ее как зовут — настоящую Розалинду? — спросил Эрнест и поглядел на нее. Он любил ее без памяти.
— Да, так ее и зовут — Лапина, — сказала Розалинда.
Перед тем как лечь спать, они все обговорили. Отныне он царь Лапин; она царица Лапина. Они полная противоположность друг другу; он — отчаянно смелый и непреклонный; она — пугливая и непостоянная. Он правит хлопотливыми кроликами; ее царство — пустынный и таинственный край, где она блуждает лунными ночами. Территории их тем не менее соприкасаются — они царь и царица.
Итак, после медового месяца они сделались обладателями своего собственного мира, где кроме белой зайчихи обитали только кролики. Ни одна живая душа не подозревала о его существовании, но так было даже интересней. У них появилось ощущение, свойственное большинству молодоженов, а им еще в большей степени, чем другим, что они в заговоре против остального мира. Они хитро поглядывали друг на друга, когда разговор заходил о кроликах, лесах, западнях и охоте. Исподтишка перемигивались через стол, как в тот раз, когда тетя Мэри сказала, что видеть не может жареных кроликов — до того они похожи на младенцев; или когда Эрнестов братец Джон, рьяный охотник, излагал им, почем в Йоркшире этой осенью ходят кролики — за все про все, вместе со шкуркой. Порой у них возникала нужда в егере, браконьере или управляющем, и они потешались вовсю, определяя, кому из знакомых какую роль отвести. К примеру, мать Эрнеста, миссис Реджинальд Торберн, была прямо создана для роли управляющего. Но в тайну свою они никого не посвящали — иначе какой интерес? Этот мир существовал только для них двоих.
Не будь этого мира, продержалась бы она целую зиму? — спрашивала себя Розалинда. Взять хотя бы золотую свадьбу старших Торбернов — тогда их родственники все как один стеклись на Порчестер-Террас, чтобы отпраздновать полувековой юбилей союза, столь благословенного: разве он не подарил миру Эрнеста Торберна, и столь плодотворного — разве не родились от этого союза еще девятеро сыновей и дочерей, которые в свою очередь сочетались браками, и браки их в свою очередь были плодотворны. Она с ужасом ожидала этого вечера. Но не пойти на него не могла. Как жаль, что она единственный ребенок, и вдобавок сирота, думала Розалинда, поднимаясь по лестнице, — да она просто затеряется среди бесчисленных Торбернов, собравшихся в большом зале, оклеенном лоснящимися, атласистыми обоями, со стен которого глядели отблескивающие глянцем семейные портреты. Живые Торберны мало чем отличались от нарисованных, разве что рты у них были не нарисованные, а всамделишные, и рты эти отпускали шутки; шутки школьные, о том, как выдернули стул из-под гувернантки; шутки о лягушках — как их подкладывали в непорочные постели старых дев. А Розалинда даже жеваной бумажкой ни в кого сроду не плюнула.
