такому выводу можно было прийти, глядя на его восхищенно-галантное отношение к другим женщинам, отчаянные поиски их расположения), однако тут он внезапно осознал, что поползновения со стороны импресарио могут повлечь за собой утрату его возлюбленной, – и заключил, видите ли, что упомянутая утрата окажется непоправимой и трагической в отношении как его творчества, так и всей его жизни. Насколько я могу судить по тогдашним сплетням и по фактам, которые всплыли позднее, он бурно умолял ее воздержаться от опрометчивых поступков – едва ли не рыдал у ее ног в неистовом отчаянии. А еще в этой картине присутствовала сама Эстер Норн, девушка, безусловно, трезвомыслящая и рассудительная, понятным образом стремившаяся продвинуться хоть на каком-то поприще, пока еще время не упущено, и, безусловно, далеко не уверенная в долговечности страстного обожания – как со стороны Доуна к ней, так и со своей стороны к нему – и все же давшая себе труд (как удивительно податливо человеческое сердце) задуматься о том, не является ли эта внезапно обострившаяся потребность Доуна в ней более достойной ее внимания, чем это во всех отношениях уникальное предложение, – и в итоге она пришла к выводу, что ей не хватит ни сил, ни твердости, ни жестокосердия, чтобы обидеть Доуна.
Впрочем, как я узнал впоследствии – причем от нее лично, – именно в это время непредсказуемые настроения этого самого податливого поэта не раз заставляли ее задуматься о том, способен ли он сохранить ей верность, а она – ему. Он ей верности действительно не сохранил, она ему тоже. Но я забегаю вперед.
Подробности выглядят так: услышав об упомянутом предложении, Доун (которому, полагаю, не были сообщены все сопутствующие условия) помчался рассказывать каждому встречному и поперечному, какая необыкновенная удача выпала вдруг на долю его жены, так что отныне и вовек будут они людьми весьма важными. И это притом, что ранее он немилосердно и огульно клеймил всех и вся, так или иначе связанных с традиционной сценой, считая их людьми столь низменных художественных талантов, что их и замечать-то не пристало. Тем не менее Эстер внезапно предстала гением, заслуживающим всяческого поощрения на ее поприще. Они теперь разбогатеют, причем мгновенно. Она уже получила небольшую роль в спектакле великого Хокума. А он, Доун, ну, понимаете… О нет! Погодите! Вы еще увидите! Он останется с нею рядом, в роли того и этого – наставника, драматурга, да и мало ли кого еще. Она теперь будет зарабатывать пятьдесят или семьдесят пять долларов в неделю, но только пока ее готовят к поистине звездной роли. В недалеком будущем она, понятное дело, станет знаменитой и состоятельной. И… и… Собственно, из его речей у меня составилось представление, что он уже видит себя рядом с ней в некой августейшей позиции – скажем, менеджером или импресарио, вершителем ее творческой судьбы: он будет вести ее за руку и одновременно декламировать собственные стихи толпам восхищенных поклонников, которые у него появятся благодаря ей. Новость эту должен был услышать каждый; сомневаюсь, что в нашем тесном творческом кружке остался хоть один человек, которого не оповестили бы до окончания того же дня.
Но вскоре на этот солнечный пейзаж упала тень, опустилась пелена тумана. Как я выяснил впоследствии, Эстер сообщила Доуну, на каких условиях зиждется это обещание будущего успеха. Придется пойти на компромисс. Она будет с ним видеться не так часто, как прежде, по крайней мере в первое время. Более того, не исключено, что в ближайшее время со стороны великого Хокума воспоследуют определенные поползновения, которые, возможно, лишат его, Доуна, статуса ее мужа, если только она прямо сейчас не откажется, решительно и бесповоротно, от этого блестящего предложения. Согласен ли на это Доун? Готов ли он от нее отказаться? Считает ли, что ей следует отказаться от него? Сможет ли жить без нее?
Как я впоследствии узнал от других людей, также близких к этой чете, его это предложение поразило своим бесстыдством – на подобную гнусность способны лишь зажравшиеся бессердечные негодяи, которые устроились на самом верху и чинят зло всем беспомощным и приниженным. Нет, вы только подумайте! Влиятельный толстосум, ходульный персонаж притчи о богаче и Лазаре, ежедневно и ежечасно пирующий за изобильным столом, набитый по самую глотку туком и роскошью, подлым образом решил обвести его, великого поэта-бессребреника, вокруг пальца, а потом отобрать у него его агнца. А Эстер, единственная его Эстер – как она могла о таком даже помыслить! Иегова! Правосудие! Этот мерзавец, эта тварь, этот развратник, этот сатир! (Ослабьте мне кто-нибудь воротничок, ибо я задыхаюсь!) Обладая такими богатствами, имея весь мир у своих ног, он имеет наглость предложить несчастной неимущей девушке вроде Эстер, этому нежному и прелестному созданию, столь ужасный, столь позорный компромисс! О горе, горе, горе! А он так любил Эстер, так любит ее и поныне. О горе, горе, горе! Дабы пробиться, она должна отдаться, отдать свою бесценную душу этому нечестивцу! И за что? За то лишь, чтобы получить право демонстрировать свои прирожденные художественные таланты! Какой ужас – беспардонное нарушение всех естественных законов творчества! Да мыслимо ли, чтобы подобная тварь заняла столь высокое положение в театральном мире и диктовала условия юной, прекрасной, талантливой деве! И помыслить страшно, что ведь существуют несчастные одаренные девушки, которые могут – а по временам, возможно, и вынуждены – откликнуться на столь непристойное предложение! Гнать нужно такого мерзавца из театрального мира. Необходимо раскрыть его подлинную сущность: негодяй, растлитель юной плоти, горгона, огр. До чего же докатился наш мир, если в нем возможно такое!
Тем не менее – и это я отметил особо – в его словах звучала своего рода скрытая гордость, вызванная тем, что столь могущественный, состоятельный и важный человек (пустышка и бездарность, если судить по меркам высоких искусств – например, поэзии) все же спустился со своих высот и проявил интерес к такой скромной девушке, как Эстер.
В итоге его слезы и молитвы возымели действие. Эстер, не поднимая шума, отказалась от предложения. А Доун, поняв, что вся ответственность за этот самоотверженный поступок лежит исключительно на нем и что мнения окружающих касательно целесообразности ее отказа и его роли в таковом могут разделиться, стал советоваться с каждым встречным и поперечным касательно того, правильно ли он поступил. Справедливо ли его осуждать за его
