мысли и чувства? Может, невзирая на его терзания и обиды, Эстер все же зря его послушалась и последовала его совету? С этими рассуждениями он явился даже ко мне, и я в его присутствии разложил все по полочкам, придя к сухому выводу, что, если Эстер действительно считала, что речь идет о прекрасной возможности, открывающей ей путь к успеху, она должна была ею воспользоваться. Выслушав это, он ушел со словами, что, безусловно, прав я, а не он. Тем не менее жизнь их постепенно вернулась в прежнее русло, история эта быстро забылась. Они, разумеется, оставались столь же нищими, а спустя некоторое время – скажем, полгода – Доун вновь начал оказывать внимание другим красивым женщинам, с прежней своей робкой экзальтированной навязчивостью.
Далее следуют этапы, которые лично мне интересны не менее, а может, и более предыдущих. По ходу следующей, крайне суровой зимы (третьей по ходу Великой войны) они жили даже в большей, чем обычно, бедности. Как я уже говорил, Доун зарабатывал разве что на оплату жилья и счетов за газ, остальное брал в долг. Эстер Норн носила все тот же плисовый костюм, причем без теплого пальто и крепкой обуви, а комната их была едва натоплена. Поскольку сердечный и легочный недуг у нее прогрессировал, она была ослаблена и в ту зиму сильно простудилась, простуда привела к тяжелой пневмонии, а та в итоге – к чахотке. От последней, должен прибавить, Эстер так и не оправилась. Однако и в эту зиму (причем и в самый тяжелый период ее болезни) Доун не реже прежнего появлялся в ресторанах, небольших театрах, студиях и прочих подобных местах – декламировал, ниспровергал, излагал свои планы, именовал себя апостолом и апофеозом простоты, бескорыстия, искренности, честности, милосердия, откровенности, истины и даже добра. Это было удивительно. А жена его в это время лежала дома, нуждаясь в том, что, безусловно, можно назвать первейшими жизненными потребностями: исправном отоплении, подходящем питании, уютной обстановке, теплой одежде, грамотном враче. Он же был в состоянии позаботиться о ней не более, чем ребенок. Насколько я понимаю, в силу эгоистичного, застилающего всё самомнения он считал ниже своего достоинства любой ручной или письмоводительский труд. Хуже того, он так пока и не нашел себя в труде умственном и литературном и либо не мог, либо не хотел писать что-либо, кроме стихов – причем по большей части таких, которые были совершенно не пригодны для журнальных публикаций. Полагаю, что этой зимой случались моменты, когда оба они голодали и холодали. Одна девушка – я был с ней знаком – заметила, что Эстер Норн зимой и летом ходит в одном и том же, в конце концов купила отрез материи и сшила ей платье. Некоторое время Эстер его носила, но потом перестала на том основании, что это платье идет ей меньше, чем предыдущее. Безалаберный поэт частенько брал деньги взаймы, где только давали: доллар тут, два доллара там – я однажды ссудил ему целых десять, а в другой раз еще столько же. Хочу сразу сказать, отдачи я не желал, да и не ждал. В Виллидж так было принято. Тем не менее после этого всякий раз, как мы встречались, он пускался в объяснения, почему до сих пор со мной не рассчитался, – пока я не пригрозил, что, если он не прекратит, я немедленно истребую у него долг, на том дело и кончилось. Но это пример того, как он любил драматизировать свои мнимые страдания. Прилюдно переживал из-за неоплаченных счетов.
Итак, в эту зиму Эстер Норн сильно ослабла из-за пневмонии, победить которую никак не удавалось – по крайней мере, в тех условиях, в которых ее содержали. Комната их оказалась настолько холодной, что им пришлось переехать, а кроме того, ее отец, к тому времени ставший совсем уж немощным и несамостоятельным, перебрался к ним окончательно: вместе они занимали две комнатушки с общей ванной. Впоследствии до меня стали доходить – в том числе и от самого Доуна – сведения об этой их новой жизни. Ее «старикан» – так он называл тестя – такой и разэтакий, бездельник, пьяница и все прочее. Работать отказывается. Мозгов у него нет. Никогда ничего не делал для дочери, а теперь уже и не может. «Да, платит четыре доллара в неделю в счет аренды, – сообщил мне как-то Доун, – но потом еще до конца недели почти все выклянчивает обратно, а Эстер отдает ему деньги как последняя дура. Мне он их никогда не доверяет», – добавил он с ноткой обиды и сожаления. В другой раз он высказал подозрение, что Эстер и помимо этого иногда ссужает отцу небольшие суммы. Впрочем, не уточнил, из чьих денег она это делает.
Но все это, право же, пустое в сравнении с куда более серьезными вещами, которые начали проявляться в истории этих двоих. Дело в том, что вокруг человека с таким буйным темпераментом, как у Доуна, всегда собирается кружок заинтересованных – пусть даже просто чтобы поглазеть на его эскапады. Клоун, канатоходец, человек, умеющий крутить в воздухе восемь или десять ярко раскрашенных шаров, неизменно вызывает желание приостановиться и посмотреть. Все лучше, чем ничего. Короче говоря, существовал целый ряд мужчин и женщин, юношей и девушек, у которых Доун вызывал интерес. Он их забавлял, в то время как сам Доун безраздельно пребывал в плену юности и очарования противоположного пола. Я не стал бы называть его отпетым развратником. Это мне даже представить себе трудно, скорее его притягивала сама мысль о любви, о том, что он интересен женщинам, а женщины, соответственно, интересуются им, потому что он – поэт и великий человек, ну или, про крайней мере, станет великим в будущем. В общем, карты и звезды ложились так, что в этой роящейся вокруг него толпе то и дело оказывалась та или иная барышня, которая начинала занимать его ум, тем более что в те дни он часто оставался в одиночестве.
Была, например, одна девушка, дочь знакомой мне женщины-врача, – молодая, красивая и одухотворенная, почти столь же беспечная и неприкаянная, как и сам Доун, – и она попалась в его сети. Я узнал от ее матери, что та всеми силами стремится предотвратить развитие этих отношений. Его тянуло к девушке, ее – к нему. Он был напорист, она уступчива. Чтобы положить этому конец, мать пригрозила все рассказать его больной
