В одной из комнат стояла тяжелая церковная скамья, она принадлежала матери Августо, женщине очень набожной. Когда я не знала, чем занять себя, то запиралась в той комнате и долго стояла на коленях, сложив руки. Я молилась? Не знаю. Я говорила или пыталась говорить с Кем-то, кто, мне казалось, был над моей головой. Я говорила: «Господи, помоги мне найти свой путь. Если этот путь и есть мой, помоги мне выдержать это».
По воскресеньям вместе с Августо я снова стала ходить в церковь, и мне опять пришлось задуматься о тех вопросах, которые мучили меня еще в раннем детстве. Ладан и органная музыка оглушали мои чувства. Когда я слушала чтение Писания, что-то слабо отзывалось во мне. Однако, встречая на улице приходского священника в мирской одежде, я смотрела на его сморщенный нос и свиные глазки, слышала его вопросы, банальные и неизлечимо неискренние, и во мне уже ничто не отзывалось; я говорила себе: все это обман, который нужен, чтобы поработить слабые умы и заставить нас смириться с тяготами жизни. И все же, дома, в одиночестве, я любила читать Евангелие. Многие речи Христа мне казались удивительными, они вдохновляли меня, так что я даже повторяла их вслух.
Нашу семью нельзя было назвать набожной: отец считал себя вольным мыслителем, а мать, католичка уже в третьем поколении, ходила к мессе исключительно ради своей репутации в обществе. Я спрашивала у нее не раз, какой мы веры, и она отвечала: «Не знаю, у нас нет своей религии». Нет религии. Эти слова повисли камнем на моей шее с самого детства, с тех пор, когда я искала ответы на самые важные вопросы: они означали, что на нас клеймо позора, мы отреклись от одной религии и примкнули к другой, не имея к ней при этом ни малейшего уважения. Мы предатели, и поэтому от нас отвернулись и земля, и небо.
До тридцати лет я знала о религии лишь то немногое, что усвоила, учась в школе у монахинь. «Царство Божие внутрь вас есть», - повторяла я, бродя по пустынному дому. Я произносила эти слова и пыталась представить себе, где же именно оно находится. Я представляла, как мой взгляд обращался внутрь, будто в перископ, я осматривала изгибы тела, самые темные уголки души. Где было Царствие Божие? Все тщетно, я не видела - вокруг моего сердца был туман, гнетущее серое облако, вовсе не озаренные светом цветущие холмы, которые, как мне представлялось, должны быть в раю. В минуты прозрения я понимала, что схожу с ума, постепенно впадаю в мистический бред, подобно вдовушкам или старым девам. Так прошло четыре года, и, в конце концов, я уже не могла отличить правду от кривды. Колокола собора били каждые четверть часа, чтобы не слышать их, или хотя бы приглушить звук, я затыкала уши ватой.
Мне стало мерещиться, что насекомые Августо на самом деле живые; по ночам я слышала потрескивание, мне казалось, что они ползут по дому, что они повсюду: цепляются за обои, шуршат на кафеле в кухне, трутся о ковер в гостиной. Я лежала в постели и, затаив дыхание, ждала, что через щель под дверью они вот-вот войдут в мою комнату. Я пыталась скрыть свое состояние от Августо. По утрам с улыбкой на губах я объявляла ему о том, что будет на обед, не переставая улыбаться, провожала его на порог. С той же застывшей улыбкой я открывала ему дверь по вечерам.
Шел пятый год войны и моей семейной жизни. В феврале бомбили Триест. Во время последнего налета был разрушен до основания дом, где я провела детство. Погибла только лошадь моего отца, труп нашли в саду – ей оторвало две ноги.
Тогда не было телевидения, новости порой запаздывали. О том, что у нас больше нет дома, я узнала лишь на следующий день. Мне позвонил отец. Уже по тому, как он произнес первые слова, я поняла: случилось что-то страшное - у него был голос человека, который словно перестал жить. Теперь мне было некуда возвращаться, и я ощутила себя совершенно потерянной. Два или три дня я ходила по дому как призрак. В полном оцепенении я думала лишь об одном: вот так и пройдет моя жизнь - серость и тоска, день за днем, год за годом, до самой смерти.
Знаешь, какую ошибку мы часто совершаем? Мы полагаем, что жизнь неизменна, и если однажды она вошла в колею, то нам предстоит катиться по ней до самого конца. У судьбы же, в отличие от нас, воображение гораздо богаче. Как раз когда тебе кажется, что выхода нет, когда ты отчаялся и готов опустить руки, словно ветер налетает – и все меняется, переворачивается - и наступает новая жизнь.
Через два месяца после того, как мы остались без дома, война окончилась. Я сразу же вернулась в Триест. Моих родителей временно поселили в квартиру к другим людям. На меня свалилось столько забот, что за неделю в Триесте из памяти почти совсем стерлись годы, проведенные в Аквиле. Через месяц приехал Августо. Он должен был принять дела фирмы, которую приобрел у отца до войны – все то время дела вел управляющий. Но главное, я не могла оставить родителей: они потеряли кров, и потом, годы брали свое – они очень постарели. С удивившей меня легкостью Августо решил переехать из родного города в Триест, купил этот дом на плоскогорье и незадолго до прихода осени мы стали жить в нем все вместе.
Против ожиданий, моя мать отошла в мир иной первой, она умерла в самом начале следующего лета. Ее упрямая жизнестойкость была подорвана за годы одиночества и страха. Когда ее не стало, во мне с новой силой проснулось желание иметь ребенка. Мы с Августо снова спали в одной постели, однако по ночам между нами по-прежнему ничего не случалось. Много времени я проводила в саду, сидя на скамейке рядом с отцом. Одним безоблачным утром он сказал мне: «От лечения на водах, говорят, бывает большая польза».
Две недели спустя Августо посадил меня на поезд в Венецию. Там ближе к полудню я должна была сесть на поезд в Болонью, и, совершив еще одну пересадку, к вечеру прибыть в Порретта Терме. По правде говоря, я мало верила в целебность источников; я уехала лишь потому, что мне было необходимо побыть одной – иначе, чем все эти годы. Мне было плохо. Внутри меня почти все умерло, как на лужайке после пожара, все почернело, обуглилось. И тем корешкам, которые еще остались в почве, лишь дождь, солнце и воздух могли дать силы прорасти снова.
С тех пор, как ты уехала, я не читаю газет – раньше их покупала мне ты, а теперь их никто не приносит. Поначалу мне будто чего-то не хватало, но прошло немного времени, и я вздохнула с облегчением. Тогда мне пришли на ум слова отца Исаака Зингера: он говорил, что из всех привычек современного человека чтение газет – наихудшая. Утром, когда душа наиболее открыта, ее насыщают известиями обо всех злодеяниях, которые человечество сотворило накануне. В его времена человек мог спастись, просто перестав читать газеты, но в наши дни это уже невозможно: появилось радио, телевидение - стоит включить их на мгновение - и зло входит в твой дом, в твою душу.
Так было и этим утром. Одеваясь, я слушала радио: в последних известиях сообщили, что эшелонам беженцев разрешили пересечь границу. Они стояли там четыре дня - старики, больные, женщины с детьми. Назад дороги не было, а вперед их не пускали. В новостях говорилось, что первая группа беженцев уже разместилась в палатках Красного Креста и получила первую медицинскую помощь. Известия о войне – столь близкой, столь жестокой – не дают мне покоя. С тех пор, как все началось, я живу будто с иголкой в сердце - банальное сравнение, но точно передает мои чувства. Через год после начала войны во мне кипело возмущение: неужели никто не вмешается, не положит конец этой резне? Но потом я сказала себе: опомнись, кабы там были залежи нефти, а так - лишь камень да горы. Возмущение со временем сменилось глухим отчаянием, оно точит меня до сих пор.
Не странно ли, в мои-то годы так переживать из-за известий о войне. Если подумать, на земле ежедневно льется кровь, к восьмидесяти годам пора бы привыкнуть. Сколько я себя помню, по желтой высокой траве Карсо идут беженцы и солдаты, которые отступают в беспорядке, или возвращаются с победой: сначала под взрывы бомб проходили эшелоны пехоты Первой Мировой; потом - вереница сражавшихся в России и Греции; солдаты, видевшие ужасы, которые учиняли нацисты, массовые расстрелы, траншеи полные трупов… И снова на границе - эхо войны, исход невинных людей, которые спасаются от бойни на Балканах.
Несколько лет назад, отправившись на поезде из Триеста в Венецию, я оказалась в одном купе с женщиной-медиумом. Она была немногим младше меня, на ее голове красовался берет с помпоном. Разумеется, я не сразу догадалась, что она медиум – об этом я узнала из ее разговора с подругой.
«Представьте себе, - говорила она, глядя на расстилавшееся за окном плоскогорье Карсо, - стоит мне ступить на эту землю, я слышу голоса умерших, невыносимые, страшные вопли. Чем моложе был человек, когда за ним пришла смерть, тем громче он стонет». Потом она сказала, что если где-то на земле было совершено насилие, в атмосфере происходят необратимые перемены: воздух как бы заболевает, отторгает благие чувства и намерения и способствует новым актам насилия. Иными словами, там, где была пролита кровь, она прольется еще не один раз. «Земля, - подытожила медиум, - словно вампир, едва напьется свежей крови, стремится отведать ее снова, и с каждым разом ей нужно все больше».
