— Глупая скотина! На колени, прах ничтожный! Смирись передо мною, ибо я воистину замещаю здесь Бога в Святой Троице Единого! — вскричал поистине одухотворенным голосом отец Иероним.
Он спрятал браунинг в задний карман брюк, очень смешно задрав при этом сутану. И несмотря на то, что он был в эту минуту немного смешным, Геля выскочила из кровати и пала перед ним на колени, вытягивая руки с немой мольбой. Снова, может быть на многие годы, чуждая сила сломала самое главное ее искушение. А может, ее на самом деле ждала другая жизнь, которой она могла бы насытиться? Только бы побыстрее принять крещение, покаяться, быть уже «там», а не ждать вечно. Из «урагана смерти» она опустилась в какой-то спокойный укромный уголок. Неизвестно почему, но именно в этот момент ей на память пришло левантийское побережье: заход солнца после дождя и поезд, влетающий в черное жерло тоннеля и вылетающий из него в удивительно прекрасный миниатюрный мир, переливающийся роскошью выгоревшей красноты, сверкающий зеленью и фиолетом лаково-темных тенистых кущ. И запах подгоревшего миндального десерта, запах фиговых веточек, брошенных в вечерние очаги. Со страшной жаждой жизни, с отвратительной, тошнотворной сладостью в сердце, с сожалением обо всех своих «преступленьицах» против себя и других (так безобразно хорошо было именно потому, что преступленьица маленькие; какое счастье, что не было более тяжких), с желанием в меру истово покаяться и с диким аппетитом, обращенном на себя самое в этом покаянии и прощении (только какие-то пирожные в детстве могли так нравиться), Геля склонила голову перед возмущенным Выпштыком, обманутая самой собой, не сознающая собственного убожества. Все это вообще было с ее стороны одной большой истерической ложью: она скучала и у нее не было достойного любовника.
— Смилуйтесь, святой отец. Я хочу исповедаться, сейчас, здесь. Иначе все пройдет. Заклинаю всем на свете. Спасибо за новую жизнь, которую вы мне дали, и прошу простить меня.
Отец Иероним сел на прежнее место так, как будто села каменная фигура. Он скульптурно восседал на пурпуре кресла. Он был победителем. Правда, мелкой была эта победа, «но из маленьких кусочков и так далее...», нужна была только великая идея. Была ли она у него? Он сразу забыл о Геле. «Да, надо расширить сферу деятельности, сделать хоть раз что-нибудь великое. Здесь дело не обойдется новыми теологическими теориями и охмурением каких-нибудь отбросов, пусть даже самых отборных, из так называемой интеллигенции — пока что гнилой (он сам признавал это с удовольствием как истинный крестьянин), но за которой было будущее. Вот если бы папа римский да вышел из Ватикана в мир, босой, в какой-нибудь тряпице и стал бы вдруг таким, какими были первые христиане? А не слишком ли поздно даже для этого? Борьба кардиналов: одни за, другие против — и этих больше. Революция в Риме, уличные бои, а потом коммунизм, и...» Он испугался этих мыслей, почувствовал головокружение. «Эх, вот если бы я был папой римским...» — подумал он. Он склонился над собственной ничтожностью, как над лужей, однако не нашел утешения в смирении. Слишком поздно! Его разбудил шепот:
— Так, значит, пожалуйста, отец Иероним. — И так началась та единственная в своем роде исповедь: притворно-кроткой кающейся перед воистину кротким исповедником.
Отец Иероним выслушал ее молча, буквально как рыба. Лицо со стороны Гели он прикрыл платочком, а взор вперил в портрет неизвестного кардинала. «Быть бы хоть таким...» — иногда мелькала у него мысль. А когда он три раза стукнул о поручень кресла и уже готов был сказать привычные «absolvo te...»[20] (но вовремя сдержался), он увидел перед собой странное явление: перед ним стояла уже не прежняя вульгарная, истеричная, сверх меры красивая и умная евреечка, а пронизанная потусторонним восторгом дикая горянка Малой Азии, истинная хеттка, глядящая на какое-то божество своей религии. Впервые Геля молилась католическому Богу, благодарила Его за спасение жизни, скорбя о прегрешениях и клянясь выйти на путь истинный.
— Позови отца! — грубо прервал ее отец Иероним.
Хотя Геля и очнулась, она продолжала пребывать в каком-то полуобморочном состоянии. Она позвонила, отдала распоряжения Юзе Фигонь, которая несмотря ни на что была рада, что хозяйка окрестилась, и снова легла в постель. Тянулось молчание, прерываемое только шорохом сворачивающейся и разворачивающейся бразильской красной змеи в стоящей под окном клетке из розового хрусталя. Недвижный, похожий на какую-то древнюю мумию, тихо молился отец Иероним. Геля была как мертвая, погруженная в немое восхищение, граничащее с абсолютным оглупением. «Доброй католичкой ты, пожалуй, будешь, но христианкой — нет», — лениво подумал Выпштык. Голодная змея равномерно стучала головой в стекло, требуя корма. Внезапно послышался нараставший в своей силе отзвук открываемых одна за другой нескольких дверей, и семитский Князь Тьмы или же ассирийский царь в золотистой с фиолетом пижаме встал на пороге спальни, беспокойно блистая глазами, похожими на агатовые шарики.
— У вас уже все? — резко спросил он. — Через полчаса у меня встреча с представителями американского оружейного треста. Я не могу терять ни минуты.
— Отче, — умоляющим тоном обратилась Геля к Выпштыку. — Окрестите нас обоих, просто так, водой, без особых церемоний. Я хочу, чтобы все это скорей осталось позади, хочу стать другой. Я успела поверить в Святое причастие и уже возалкала его.
— Да, отец Иероним, — сказал Вельзевул. — Я тоже побаиваюсь этих церемоний.
— Это в любом случае не минет вас. Но идея — хорошая. Я понимаю тебя, — обратился он к Геле, — и потому откажусь от некоторых формальностей, но при полнейшем соблюдении тайны. — Он подошел к умывальнику, налил воды в пурпурную тарелочку и спросил: Елена и Адам? Да?
Геля уже стояла в рубашке и кирпично-красном халате рядом с опижамленным папой. Они выглядели прекрасно в красном сумраке спальни.
— Да, — ответили оба.
Выпштык смотрел на них так, как будто видел их впервые. В какой-то момент ему показалось, что в глубине литовских лесов он крестит какого-то полудикого боярина и заколдованную лесную принцессу.
— Ну же, святой отец, — нетерпеливо шепнула Геля.
— Итак, Елена, и ты, Адам, крещу вас во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — торжественно возвестил отец Иероним и окропил обоих водой.
Берц содрогнулся, как настоящий Вельзевул.
— Я счастлив, святой отец. Спасибо. Геля, я люблю тебя. Должен бежать к моим пушкам, — и побежал как молоденький, несмотря на свои пятьдесят шесть лет.
— А теперь, дочь моя, ты можешь звонить по телефону. Покуда с меня довольно забот земных, — сказал Выпштык.
Он поцеловал Гелю в лоб и удалился так быстро, как будто от кого-то бежал. Что-то в нем внезапно прорвалось, он сам не знал что, но им овладела великая грусть безнадежности от абсолютной невозможности насытиться хоть чем-нибудь. Он осуществил пару понятийных компромиссов, но дело было не в том. Какое это могло иметь значение, если в сеть был пойман такой опасный и трудный экземпляр, как Геля Берц.
Задумчивая, сосредоточенная на себе самой и равнодушная к жизни, подошла она к телефону. По сравнению с происшедшей в ней внутренней переменой бывшие ранее важными факты сжались до бесконечно малых размеров. Но какой была эта перемена по сути, не знала ни Геля, ни отец Иероним. Накручивание пружин: вот последнее слово этой неинтересной пока тайны.
Тем временем вовсю происходили следующие события. Базакбал и Препудрех пробудились одновременно, то есть их часы были точны, и, просыпаясь, каждый из них сказал себе одну и ту же фразу: «Черт побери, уже пять минут шестого». Дальше происходило все со свойственной этим делам зловещей скукой и ощущением бессмысленности существования вообще, естественно, у наиболее вовлеченных участников событий. Базакбалу вспомнилось высказывание Уильяма Джеймса, ненавидимого им создателя прагматизма, читанное в каком-то французском переводе: «figurons-nous un monde composé uniquement des maux des dents»[21] — разве не хуже был бы мир, если бы он состоял только из поединков во имя чести? В четверть шестого появились офицеры в прекрасном настроении и заявили, что сегодня и немедленно. Это известие подействовало на Атаназия как рюмка доброй водки. Но действие это длилось, к сожалению, очень коротко. В нем не осталось ничего от вчерашней бесшабашности, тем не менее вера в удачный исход дуэли не покидала его ни на мгновение. Впрочем — о чем тут говорить — момент пробуждения был тяжел, а разговор с малоизвестными офицерами, перед которыми он должен был делать хорошую мину, чтобы не обнаружить перед ними той самой зловещей, мучительной тоски, стал непереносимой пыткой. Бессмыслица этой истории была столь велика, что терзающая его любовь, измена и прочие дальнейшие жизненные «планы» представились ему заколдованными висячими (обязательно висячими) садами, какими-то пригрезившимися фантастическими мирами на фоне самого факта поездки дрожками за город в шесть утра. Встреча была назначена в Нижнем Просеке на семь.
