Смазливая особа сочувственно и соболезнующе покачала головой и обратилась к Сэму за поддержкой: не правда ли, отец должен взять себя в руки и не предаваться унынию?
— Видите ли, мистер Сэмюел, — говорила смазливая особа, — я его еще вчера предупреждала, что он почувствует себя одиноким, и тут уж ничего не поделаешь, но он должен приободриться. Ах, боже мой, ведь мы все сочувствуем его горю и готовы все для него сделать, и нет такого печального положения, мистер Сэмюел, которого нельзя было бы изменить. Это самое говорил мне один очень достойный джентльмен, когда умер мой муж.
Тут красноречивая особа, прикрыв рот рукой, кашлянула снова и бросила нежный взгляд на мистера Уэллера-старшего.
— Так как я сейчас не нуждаюсь в вашем разговоре, сударыня, то, будьте добры, уйдите, — произнес мистер Уэллер серьезным и внушительным тоном.
— Послушайте, мистер Уэллер, — возразила смазливая особа, — ведь я только по доброте сердечной разговариваю с вами.
— Очень возможно, сударыня, — отвечал мистер Уэллер. — Сэмивел, проводи эту леди и запри за ней дверь.
Намек достиг цели: смазливая особа немедленно вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь, после чего мистер Уэллер-старший весь в поту откинулся на спинку стула и сказал:
— Сэмми, если я пробуду здесь неделю — одну только неделю, мой мальчик, — я оглянуться не успею, как эта женщина насильно женит меня на себе.
— Вот как! Неужели она так влюблена? — осведомился Сэм.
— Влюблена! — воскликнул отец. — Я не могу от нее отделаться. Если бы меня посадили в несгораемый шкаф с брамовским замком[154], она все равно добралась бы до меня, Сэмми.
— Вот здорово, когда человека так добиваются! — улыбаясь, сказал Сэм.
— Я этим не горжусь, Сэмми, — возразил мистер Уэллер, энергически размешивая угли. — Это ужасная ситивация. Меня положительно выгоняют из дому. Не успела твоя бедная мачеха испустить дух, как уж одна старуха присылает мне банку варенья, другая — банку желе, а третья заваривает ромашку и собственноручно приносит мне огромную кружку.
Мистер Уэллер умолк, всем своим видом выражая крайнее отвращение, потом добавил вполголоса:
— И все они — вдовы, Сэмми, все, кроме той, что с ромашкой, а она — незамужняя леди пятидесяти трех лет.
Сэм ответил на это забавным подмигиванием, а старый джентльмен, разбив упрямую головешку с таким рвением и злобой, словно это была голова одной из упомянутых вдов, продолжал:
— Короче говоря, Сэмми, я чувствую себя в безопасности только на козлах.
— Почему же там лучше, чем в другом месте? — перебил Сэм.
— А потому, что кучер — особа с привилегией, — пояснил мистер Уэллер, пристально глядя на сына. — Потому, что кучер может делать то, чего другие не могут, и никто его не заподозрит. Потому, что кучер может быть в очень дружеских отношениях хоть с восемью — десятью тысячами женщин, но никому и в голову не придет, что он подумывает жениться на одной из них. А кто другой, кроме кучера, может сказать то же самое, Сэмми?
— Пожалуй, это похоже на правду, — согласился Сэм.
— Будь твой хозяин кучером, — рассуждал мистер Уэллер, — неужели ты думаешь, что присяжные осудили бы его? Никогда бы они этого не сделали, даже если бы дело дошло до суда.
— А почему? — недоверчиво спросил Сэм.
— А потому, — ответил мистер Уэллер, — что они не пошли бы против своей совести. Регулярный кучер — все равно, что дорожка между холостяцкой жизнью и супружеством, и всякий порядочный человек это знает.
— Вот как! Вы, кажется, хотите сказать, что кучера — общие любимцы и никто их не обидит? — осведомился Сэм.
Его отец кивнул головой.
— Почему так случилось, — продолжал родитель, — я и сам не знаю. Понятия не имею, почему кучера карет дальнего следования так умеют всем угодить и почему за ними бегает, можно сказать — обожает их, прекрасный пол в каждом городе, через который они проезжают. Знаю, что так оно и есть на самом деле. Это от природы так — диспансер, как говаривала ваша бедная мачеха.
— Диспансация[155], — поправил Сэм старого джентльмена.
— Хорошо, Сэмивел, пусть будет диспансация, если тебе это больше по вкусу, — отвечал мистер Уэллер. — Я это называю диспансер, и так всегда пишется в тех местах, где тебе отпускают даром лекарства, если только ты приносишь свою посуду, вот и все.
С этими словами мистер Уэллер снова набил и раскурил трубку и, опять придав чертам своего лица задумчивое выражение, продолжал:
— Так вот, мой мальчик, незачем мне оставаться здесь только для того, чтобы меня женили, хочу я этого или не хочу, а так как нет у меня желания совсем отгородиться от интересных членов общества, то я порешил отправиться туда, где безопаснее, и снова повернуть оглобли к «Прекрасной Дикарке». Там все мне родное, Сэмми.
— А как быть с трактиром? — осведомился Сэм.
— Трактир, Сэмивел, — отвечал старый джентльмен, — со всем добром, запасами и обстановкой будет перепродан. И твоя мачеха незадолго до смерти пожелала, чтобы двести фунтов из этих денег были помещены на твое имя в эти штуки… как они называются?
— Какие штуки? — спросил Сэм.
— Да те штучки, что в Сити постоянно идут то выше, то ниже.
— Омнибусы? — подсказал Сэм.
— Ну и сморозил! — возразил мистер Уэллер. — Они всегда качаются и почему-то путаются с государственным долгом и банковыми чеками и всякой всячиной.
— Облигации! — догадался Сэм.
— Совершенно верно, оболгации, — согласился мистер Уэллер. — Так вот, двести фунтов из этих денег будут помещены на твое имя, Сэмивел, в оболгации по четыре с половиной процента, Сэмми.
— Очень мило, что старая леди обо мне подумала, — сказал Сэм, — и я ей весьма признателен.
— Остальные деньги будут положены на мое имя, — продолжал мистер Уэллер-старший, — а когда я проеду последнюю заставу, они перейдут к тебе. Смотри, мой мальчик, не промотай их и берегись, чтобы какая-нибудь вдова не пронюхала о твоем богатстве, а не то твоя песенка спета.
Высказав такое предостережение, мистер Уэллер с прояснившейся физиономией взялся за трубку; по-видимому, этот деловой разговор принес ему значительное облегчение.
— Кто-то стучится, — сказал Сэм.
— Пускай стучится, — с достоинством отозвался его отец.
Поэтому Сэм не двинулся с места. Стук повторился снова и снова, затем раздались энергические удары, после чего Сэм осведомился, почему бы не впустить стучавшего.
— Тише! — опасливо прошептал мистер Уэллер. — Не обращай никакого внимания. Может быть, это одна из вдов.
Так как стуки были оставлены без внимания, невидимый посетитель после краткой паузы рискнул открыть дверь и заглянуть в комнату. В полуоткрытую дверь просунулась не женская голова, а длинные черные космы и красная физиономия мистера Стиггинса. Трубка выпала из рук мистера Уэллера.
Преподобный джентльмен потихоньку открывал дверь все шире и шире, а когда, наконец, образовалась такая щель, в которую могло проскользнуть его тощее тело, он шмыгнул в комнату и очень старательно и бесшумно прикрыл за собой дверь. Повернувшись к Сэму, он воздел руки и закатил глаза в знак безграничной скорби, вызванной несчастьем, какое постигло семью, после чего перенес кресло с высокой спинкой в свой старый уголок у камина и, присев на самый краешек, вытащил из кармана коричневый носовой платок и прижал его к своим органам зрения.
Пока разыгрывалась эта сцена, мистер Уэллер-старший сидел, откинувшись на спинку кресла, выпучив глаза и положив руки на колени, всем своим видом выражая безграничное изумление. Сэм, храня глубокое молчание, сидел против него и с живейшим любопытством ждал развязки.
Мистер Стиггинс несколько минут прижимал к глазам коричневый носовой платок и благопристойно стонал, а затем, овладев собой, спрятал его в карман и застегнулся. После этого он помешал угли, а потом потер руки и посмотрел на Сэма.
— О мой юный друг, — тихим голосом сказал мистер Стиггинс, нарушая молчание, — какое великое горе!
Сэм слегка кивнул.
— И для сосуда гнева это тоже великое горе, — добавил мистер Стиггинс.
— Сердце у сосуда благодати обливается кровью.
Сын услыхал, как мистер Уэллер пробормотал что-то о том, как бы и нос сосуда благодати не облился кровью, но мистер Стиггинс этого не слышал.
— Не знаете ли вы, молодой человек, — прошептал мистер Стиггинс, придвигая свой стул ближе к Сэму, — не оставила ли она что-нибудь Эммануилу?
— Кто он такой? — спросил Сэм.
— Наша часовня, — пояснил мистер Стиггинс, — наша паства, мистер Сэмюел.
— Она ничего не оставила ни пастве, ни пастырю, ни стаду, — отрезал Сэм, — даже собакам ничего!
Мистер Стиггинс хитро посмотрел на Сэма, бросил взгляд на старого джентльмена, который сидел с закрытыми глазами и казался спящим, потом придвинул стул еще ближе и спросил:
