– Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.
Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.
– Что ты хочешь этим сказать, Павел? – спросила Ольга Олеговна.
– Хочу сказать: врачу – излечися сам!
– Ты считаешь, что я?…
– Да.
– Зои Владимировны?…
– В какой-то степени.
– Объясни.
И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски-скуластое, плоское, как глиняная чаша.
Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку – всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.
– Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?
– Может, я брошусь, – отозвалась Юлечка.
– Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе – человеческие жертвоприношения?
– А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.
– Э-э! – отмахнулся Игорь. – Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.
– Уж и любое, – усмехнулась молчавшая Натка.
Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.
– Допускаю исключения, – с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.
И Генка вскипел:
– Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!
И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.
– Может, не стоит все-таки по делу-то? А?… Оно не очень красивое.
– Нет уж, начал – говори!
– Дело прошлое, я простил тебя – ворошить не хочется.
– Простил? Нужно мне твое прощение!
– Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?…
– Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.
– Учти, старик, ты сам настаиваешь.
– Цену себе набиваешь!
– Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили – своим умилением…
– Хватит кривляться, шимпанзе!
– Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…
– Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься – груб, извиним!
– Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: «Да, я – Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден». Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину – лебедей на закате, и непре-менно с надписью: «Ково люблю – тово дарю!» Он надулся и, казалось, ничего особенного, все осталось как было – ходили по школе в обнимочку.
– Вот ты о чем!… О выступлении…
– Да, о том. Должна была открыться выставка школьного рисунка. Не у нас – в областном Доме народного творчества. Событие! С этой выставки лучшие работы должны поехать в Москву. Хотелось мне попасть на эту выставку или нет?… Хотелось! И он это знал. Но… Но выступил на комитете комсомола… Что ты там сказал обо мне, Генка?
– Сказал что думал. Хвалить я тебя должен, если у меня с души прет от твоих работ?
– Но при этом ты ходил со мной в обнимочку, показательно спорил, играл в волейбол… И ни слова мне! За моей спиной…
– А что я мог тебе сказать, если и сам не знал, о чем пойдет речь на комитете…
– За моей спиной ты продал меня!
– Я говорил только то, что раньше… Тебе! В глаза!
– Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил… В глаза-то говорил пообкатанней, боялся – отобью мяч в твои же ворота.
– А тебе не передали, что я талантливым тебя называл?
– Вот именно, чтоб легче подставить ножку… Ходил в обнимочку, а за пазухой нож держал, ждал случая в спину вонзить.
С минуту Генка ошеломленно таращил глаза на Игоря, а тот целился в него носом – отчужденно-спокоен.
– Ты-ы!…
Игорь пожал плечами:
– Сам просил – я не набивался.
– Ты-ы!… Ты-ы меня!… Носил за пазухой!…
– Сказал факты, а вывод пусть делают другие.
Генка, сжав кулаки, шагнул на Игоря:
– Я те-бе!…
Игорь распрямился, выставил темный подбородок.
– Давай, – тихо попросил он. – Ты же самбист, научен суставы выворачивать.
Генка остановился, хрипло выдохнул:
– Сволочь ты!
– Я сволочь, ты святой. Кончим на этом. Аминь.
– И правда кончим, – откликнулась Вера с жалобно округлившимися глазами. – Господи! Если б я знала…
– А ты ждала, что я все съем!
– Пусть меня лучше, не надо его больше, ребята. Пусть лучше меня!…– Вера всхлипнула.
– Пожалела. Спасибо большое! Только я не нуждаюсь в жалости! Давайте, давайте до конца! Все раскройтесь, чтоб я видел, какие вы… Сократ, валяй! Ну! Твоя очередь!
Генка кричал и дергался, а Сократ, как ребенка, прижимал к животу гитару.
– Я бы лучше вам спел, фратеры.
– Тут на другие песни настроились, разве не видишь? Не порти хор.
– А я что, Генка… У нас с тобой полный лояль.
– Не бойся, его не ударил и тебя бить не стану. Дави!
– Для меня ты плохого никогда… Конечно, что я тебе: Сократ – лабух, Сократ Онучин – бесплатное приложение к гитаре. А кто из вас, чуваки, относится с серьезным вниманием к Сократу Онучину? Да для всех я смешная ошибка своей мамы. У нас же праздник, фратеры. Мы должны сегодня петь и смеяться, как дети.
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!…
– Моя очередь.
Натка не спеша разогнулась, твердые груди проступили под тонким платьем, блуждающая улыбочка на полных губах, под ресницами – убийственно покойная влага глаз.
Никому сейчас не до улыбок. Генка замер с перекошенными плечами…
Двадцать с лишним лет назад они пришли в школу – трое педагогов со студенческой скамьи, два парня с колодками орденов и медалей на лацканах поношенных пиджаков и девица с копной волос, с изумленно распахнутыми глазами. Школа встретила их по-разному.
Иннокентия Сергеевича – уважительно. Раненный под Белгородом, он слишком наглядно носил на себе след войны – пугающий лиловый шрам на лице, и в то же время он не кичился фронтовым прошлым, не требовал привилегий, держался скромно, преподавал толково, о нем сразу же установилось прочное мнение – надежный работник, образец для подражания.
Павел Павлович Решников, тоже фронтовик, трижды раненный, награжденный орденами, с ходу вошел в конфликт со школой. Он считал, что школьные программы по физике устарели – нельзя преподавать лишь законы Ньютона, когда современная наука живет открытиями Эйнштей-на, – начал преподавать по-своему. Остальных преподавателей тогда вполне устраивали привыч-ные программы, все они были старше Решникова, а потому резонно замечали, что яйца курицу не учат, на экзаменах с пристрастием спрашивали с учеников не то, чему их учил Павел Павлович. До полного разрыва со школой у него не дошло, он по-прежнему преподавал физику не строго по программам и не по учебникам, но делал это уже осторожно – инспекторские проверки никогда не заставали его врасплох, его ученики достаточно хорошо знали программный материал. Сам же Павел Павлович являлся в школу, чтоб дать уроки и исчезнуть. Ни с кем из учителей он не сходил-ся, не вступал в споры, не навязывал своих взглядов. Его кто-то назвал однажды – вечный гастролер. На это он спокойно возразил: «Смотря для кого. Ученики меня так не назовут». У Павла Павловича среди учеников всегда были избранники, которых он приглашал даже к себе на дом, снабжал книгами.
Ольгу Олеговну школа сначала встретила равнодушно – молодой преподаватель истории, ничем, собственно, не выделяющийся. Она выделилась не преподаванием, не педагогическим мастерством, а неукротимым правдолюбием. Ольга Олеговна могла во всеуслышанье произнести то, о чем все осмеливались лишь шептаться по углам, заклеймить подхалимов, обличить зарвав-шихся, не считаясь ни с их властью, ни с их авторитетом. Она всегда шла напролом – пан или пропал – и почти всегда выходила победителем. В школе менялись директора, Ольга Олеговна оставалась бессменным завучем вот уже пятнадцать лет.
Она часто упрекала Решникова «за отшельничество», но уважала его за преданность своей науке. Науке, а не предмету – физике! Она сама давно уже не скрывала недовольства существу-ющими учебными программами. Решников и Ольга Олеговна скорей были единомышленниками, врагами же – никогда! И вот сейчас Решников поднялся, чтобы выступить против нее.
