— Выходит, пьяные и трезвые преступники могут безнаказанно делать все, что им вздумается?
— Мы живем в обществе, не совсем целесообразно устроенном. Жители Добо нам чертовски близки. Хотя есть одно утешение: человек никогда не сумеет отказаться от потребности жить в целесообразно устроенном обществе. К чему делить людей на хороших и плохих? Мы все живем здесь, на земле, у нас один мир, и что-то в нем устроено целесообразно, а что-то нецелесообразно.
— Значит, я могу вломиться к тебе вдрызг пьяной и оборвать твои цветы?
— Попробуй, — смеется он.
— И это будет правильно с точки зрения морали?
— Алкоголь вызывает некоторые химические реакции в организме и нарушает функции нервной системы: ты можешь упасть с лестницы, как это случилось с Йоунасом Хатлгримссоном. Есть люди, полагающие, что из-за этого несчастья Исландия лишилась лучших стихов, которые он не успел написать.
— Любимец народа слишком много пил.
— Разве так уж важно с точки зрения морали, что человек много пьет? Может, выпей Йоунас Хатлгримссон десять стаканов, он и не упал бы с лестницы. Может, его доконал именно одиннадцатый стакан. Одинаково вредно выпить лишний стакан водки или пробыть лишние пять минут на холоде: можно заболеть воспалением легких. Важно, что и то и другое нецелесообразно.
Я все смотрела на этого человека.
— Но мое чувство прекрасного, — продолжал он, — было бы жестоко оскорблено, если бы я увидел пьяной красивую крестьянскую девушку с Севера. Правда, чувство прекрасного и моральные принципы не имеют ничего общего. Никто не попадает в рай за красоту — авторы Нового завета были лишены чувства прекрасного. Но Магомет говорил: «Если у тебя две деньги, купи на одну хлеба, а на другую анемон». Пусть бьют мой хрусталь! И хотя мое жизненное правило заключается в том, чтобы не пить, — это не правило морали. Я зато покупаю анемоны.
После некоторого размышления я спросила:
— А что скажешь ты на то, что четырнадцатилетняя девочка запирается с женатым мужчиной в своей комнате и, может быть, выйдет оттуда беременной?
Он засмеялся, как будто я сказала что-нибудь смешное.
— Ты говоришь четырнадцать, мой друг? Два раза по семь — это вдвойне святое число. А теперь я расскажу тебе о другом числе — шестнадцать. На солнечных высокогорных плато Кастилии растет кактус. Старательно и упорно, можно сказать, с высоким чувством моральной ответственности отсчитывает он годы. Насчитав шестнадцать лет, это благословенное растение зацветает. Не раньше шестнадцати лет осмеливается оно выбросить слабый красный цветок, который на другой день умирает.
— Да, но ребенок — это ребенок, — упрямо повторяю я. По правде сказать, меня сердило легкомыслие органиста.
— Вот именно. Ребенок — это ребенок. И он перестает быть ребенком вне зависимости от арифметики. Природа дает себя знать.
— Я из деревни, а там никогда не подпускают барана к годовалой ярке.
— Ягнята от годовалой ярки были бы слишком малы для убоя. Если бы люди рождались для того, чтобы их убивали и продавали на вес, ты была бы права. Исландская народная пословица говорит, что дети детей — счастливые люди.
— Что же, верить всем дурацким пословицам? — спрашиваю я, и мне становится грустно.
— Посмотри на меня — и ты увидишь перед собой счастливца.
И как всегда в беседе с этим человеком, все представления о том, что дурно, вдруг оказываются грубым преувеличением, все общепризнанные понятия — нелепостью. Я молчу, чувствуя, что каждое слово, которое я произнесу, может незаслуженно больно ранить человека с самыми чистыми и добрыми глазами в мире.
— Разве дурно, что я появился на свет, что моя мать родила меня в следующее лето после конфирмации? Разве это плохо? Скажи, разве это дурно?
Замкнувшись в себе, я молчу. А он все смотрит на меня. Может быть, он ждет ответа. Наконец я тихо говорю то единственное, что я могу сказать:
— Ты ушел так далеко, что я почти не вижу тебя. Твой голос доходит до меня, как по телефону, из другой части света.
— Моя мать была дочерью священника. Христианская религия лишила ее душевного покоя. В течение тех немногих девятилетий, которые составляют жизнь человека, она не спала ночей, моля врага человеческой жизни, христианского бога, простить ее грех. Природа сжалилась над ней и отняла у нее память. Ты, может быть, скажешь, что и люди, верящие в такого злого бога, плохие люди? Но это не так, люди более совершенны, чем бог. Я никогда не слышал, чтобы моя мать кого-нибудь осудила, хотя религия, в которой она была воспитана, внушала ей, что все люди — неисправимые грешники. Смысл ее жизни воплотился в тех немногих словах, которые она, забыв все другие, сохранила в своем втором детстве: «пожалуйста», «помилуй вас, господи». Она была беднейшей женщиной в Исландии. И тем не менее у нее всегда могли найти приют все отверженные, все преступники и проститутки.
Я долго молчу. Потом поднимаю на него глаза и прошу прощения. Похлопав по щеке, он целует меня в лоб.
— Теперь ты знаешь, — произносит он с извиняющейся улыбкой, — почему я не могу спокойно слышать, когда говорят что-нибудь, что звучит как осуждение моей матери, как упрек мне за то, что я существую.
После того как премьер-министр произнес свою очередную клятву, разговоры о продаже страны на некоторое время прекратились. Через год должны были состояться выборы в альтинг, а пока нужно было сделать так, чтобы представители великой державы облекли свои требования в более приемлемую форму и просили не базы для обороны и нападения в атомной войне, а приюта для благотворительных миссий, которые, возможно, будут посланы, чтобы облегчить страдания несчастных европейских народов.
Между улицей и правительством было заключено перемирие. Коммунисты перестали выступать с заявлениями, что «ФФФ» хочет продать страну, а «ФФФ» не кричала больше о том, что следует быть истинными исландцами и требовать, чтобы выкопали останки Любимца народа. И вот среди этого молчания неожиданно, словно весть о рождении Христа, разнесся слух, что мерзкий тип Оули найден убитым в бараке на берегу моря. Железный лом, которым его стукнули, лежал рядом.
Как правило, чтобы не оскорбить убийцу и его близких, в газетах об убийствах пишут мало, если только кому-нибудь не придет в голову блестящая идея свалить все на неизвестного американского негра, потому что черного американца и его близких можно оскорблять безнаказанно и сколько угодно.
Философия для более подготовленных
Как-то вечером перед Новым годом, вернувшись домой, я увидела в передней самого чужого мне, самого непонятного и далекого человека, хотя и самого близкого из всех мужчин — в чем я никогда не сознаюсь, — непостижимо почему, но близкого; это был отец детей, муж фру, знаменитый человек, мой хозяин.
— Хэлло!
— Добрый вечер.
На сей раз в доме не было вечеринки, все было тихо. Он только что приехал с аэродрома, его кожаный чемодан стоял в коридоре.
— Где дети, которых я вверил вашему попечению?
— Думаю, они где-нибудь развлекаются.
— Будем надеяться. Люди должны развлекаться, пока могут, потому что придет время и им надоест развлекаться. Я бы многое дал, чтобы снова получать удовольствие от кино.
Мне хочется убежать и закрыть за собой дверь; я никогда не умею ему ответить, мне кажется, он по моим глазам видит, как у меня бьется сердце оттого, что он приехал, и оттого, что он снова насмешливо и рассеянно шутит со мной.
— Спокойной ночи, — неожиданно говорю я и хочу уйти.
— Угла!
— Что?
Он глубоко затягивается сигаретой. Я жду у двери и смотрю, как он курит.
— Говорят, прощают тех, кого понимают. Я думаю, это неверно, прощают прежде всего тех, кого не понимают, прощают детей. Скоро Новый год, дети готовятся к самому большому развлечению — взрыву в полицейском участке. Начальник полиции, мой родственник, просит меня запереть младшего сына, но разве это поможет? Мои дети обязательно примут участие в этом новогоднем развлечении. Я думаю, самое простое — дать им взорвать злополучный участок, а потом построить новый, лучший.
— Извините, до меня это не очень доходит. Взорвать полицейский участок под Новый год? И это сделают дети? Зачем?
— Не знаю, — говорит доктор Буи Аурланд, — а впрочем, можно придумать какое-нибудь объяснение. В новогоднюю ночь больше всего ощущаешь собственное бессилие. Раньше у детей был бог, они любили его и молились ему. Он делал их соучастниками своего всемогущества. А теперь бог переехал неизвестно куда, и если что и осталось от него, то только в американо-смоландской общине. Вот дети и восстают против собственного бессилия.
