Я устал. Едва хватает сил дописать это письмо. Вечная борьба, вечное наблюдение за собой, как бы не выдать себя, как бы не попасться в глупое неловкое положение. Презрительные гримасы людей, более чутких, понимающие взгляды, часто случайные, стихийные. А положение загнанного, беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить, ткнуть ногой, как лягушку, как ящерицу. Самолюбие! И многое, и многое другое.
Боря! Боря! Как вы не чувствуете, что невыносимо, не-вы-но-си-мо так жить! Я не могу. Я задыхаюсь. Я ухожу от вас.
Прощайте, милый, прощайте.
Впрочем, конечно, я глупо делаю, что ухожу. Но виноват не я. Глупый, скверный характер, может быть.
А вам, вам я желаю счастья, счастья на развалинах моего горя».
— Ах, Господи, какой ты неловкий.
— Ну, причем тут неловкий.
— Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.
— Вера, Вера!
— Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.
Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.
— Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.
— Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит — ничего.
— А теперь — «чего»?
— А теперь, впрочем — ничего. Посмотри — дождь, ужасный, как поедешь?
— Не откладывать ж?
Пауза.
— Вера.
— Что?
— Мы совсем чужие?
— С чего это ты?
— Нет, правда. Совсем?
— Не думаю.
— А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.
— Тогда…
— Ах, Вера, какая ты глупая.
— Сам глупый.
Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.
— Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.
Вера вырывается.
— Ах, Боря, оставь.
— Верочка. Знаешь что?
— Что?
— Скажешь, правда?
— Скажу.
— Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…
— Ну?
— И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.
— Ах, глупости.
— Ну, вот видишь.
Пауза.
— Вера! Я люблю тебя очень, а ты?
Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.
Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук — тук — тук, тук-тук-тук — в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.
— Вы далеко едете?
Боря вздрогнул от неожиданности.
— Я еду в Петербург.
— Холодно, правда?
— Да, холодновато, — но Боре не хочется продолжать разговора, и он идет в купе. На жесткой дорожной подушке отдыхает голова Бори. Глаза закрыты. При закрытых глазах слаще мечтать.
Холодный вокзал, носильщики, чужие лица, отрывистые восклицания, приветствия. А где же Василий? — Боря ищет глазами знакомое милое лицо, но не находит. Как-то тускнеет и еще больше сереет и без того старый вокзал.
— Вам, барин, на извозчика или на трамвай?
— Мне? — Боря не знает, что сказать. Молчит. Вещи куда-то тащат, его толкают, он куда-то идет, не понимая.
— Василий Иванович здесь живет?
— Где-то раздается визг ребенка, заглушающий голоса разговаривающих, со двора доносятся переругивания ломовых. Женщина в синем ситцевом платьице не молодая, но и не старая, какого-то странного, неопределенного возраста несколько раз переспрашивает:
— Вам кого?
— Василий Иванович Шатров?
— Шатров, Шатров. Здесь, здесь будут, только их нет дома тичас.
— Ах, как жаль. — Борино лицо делается грустным и усталым. — Когда же он бывает?
— Да как вам сказать. Утром так, али вечерком.
В это время подходит к дверям довольно красивая женщина, молодая. Одета в простенькое платье, волосы гладко причесаны. Глаза ее ласковые, лучистые останавливаются на Борином грустном лице. Женщина, до сих пор говорившая с Борей, как бы обрадовавшись, что можно уйти к дому, буркнула:
— Вот и жена их, с ними поговорите. — И ушла.
Боря не мог произнести ни одного слова. Широко открытыми глазами смотрел он на гладкие, зачесанные волосы, на ласковые глаза, на широкий лоб молодой женщины и ему казалось, что все это он видит во сне. Женщина улыбнулась приветливо (и как показалось Боре, загадочно).
— Вы к Василию Ивановичу? Его сейчас нет, может, быть записку оставите? Пожалуйста. А когда придет, не знаю. Я его жена. Или что-нибудь передать на словах?
Боря молчал и смотрел так удивленно и пристально на жену Василия, что она улыбнулась. Жена? Но это невероятно? Для Бори все это было так неожиданно, что он не мог опомниться. Наконец, он спросил:
— Вы — жена? Но ведь Василий не был женат.
— Не был, а теперь женат, — улыбнулась молодая женщина, летом повенчанный, в июле только, молодожены. Так оставите записочку?
— Нет, ничего, я напишу письмо почтой, пришлю потом. У меня дело к нему.
— Как это случилось?
— Ах, как это скучно.
— Почему скучно?
— Да так. Надоело. Вот и все.
— Я глупый, глупый, конечно, глупый.
Пауза.
— А я думал… Зачем же писать было так, и лгать, лгать.
— А потом, что…
— Не надо, не надо. Я не хочу слушать. — Боря закрыл уши и опустил голову.
На набережной было шумно. С работы возвращались рабочие. Шли группами, в одиночку, закоптелые, усталые. Туман над рекой казался опустившемся призрачным городом, где все свое: и церкви, и странные, расплывчатые дворики, и дома, и люди. На пристани заржавленные цепи пронзительно скрипели, напоминая торопливые сборы и медленный отъезд.
— Ну, прощайте, Борис Арнольдович, мне пора. Пора. Пора. Заходите. Будем рады с женой вас видеть. — И тихо, совсем тихо, на ухо. — А о том, забудьте.
— Что? — Боря слышал, но ему показалось, что он ничего не понимает.
— Забыть. Забыть. Пора. Ну, всего…
— Куда?
— Домой. Домой.
— Вы здесь?
— Да, я приехал.
— И скрываетесь?
— От кого?
— От родных, конечно.
— Нет… Папа умер. И теперь все по-другому. Хотя скучно.
— Боже мой, как все это неожиданно. Когда же?
— Что?
— Когда умер ваш отец?
— Еще месяца нет. Неожиданно так. Все плачут, а я рад.
— Меня это не удивляет, хотя это ужасно.
— Что именно?
— Вот эта смерть, и радость, и все…
Пауза.
— А Николай Архипович?
— Он здесь.
— Вы у него?
— Нет, я дома, но часто бываю у него. У нас довольно пусто.
— Да, я думаю.
Пауза.
— Борис Арнольдович!
— Что?
— Я хочу, чтобы вы пошли со мной к Николаю Архиповичу.
— Нет, нет, что вы…
— Он будет рад.
— Да, но я… Нет, нет.
— Борис Арнольдович, как это хорошо, хорошо. Вы ведь помните? Вы должны это понять!
— Я? Нет, я не могу. Не сердитесь.
Залы технологического института были наводнены разношерстной публикой. На большой входной лестнице, красиво задрапированной, студенты встречали гостей. Из концертного зала доносились звуки рояля. Мелодекламировала одна из модных молодых актрис. В этот день назначили традиционный бал, и было какое-то особенное оживление, присущее всем вечерам, которые устраивает молодежь. Концерт кончился. Начались танцы. В танцевальную залу робко и нерешительно вошел Боря. Его немыслимо было узнать. За розовым газовым, скромным, но изящным платьем, роскошным белокурым париком никто не признал бы Бориного тела. Это была красивая, немного, правда, загримированная дама. Но без довольно основательного грима нельзя было обойтись, т. к. надо было тщательно замаскировать следы растительности на лице.
Борино сердце билось учащенно и жутко. Ему показалось, когда он вошел в залитую ярким электрическим светом залу, что все обратили внимание на него, он даже видел насмешливые пристальные взгляды и ожидал, что вот-вот подойдет к нему кто-нибудь, сорвет его парик и начнет издеваться зло и оскорбительно. Он опустил голову, как-то внутренне сжался и хотел пройти в самый укромный уголок залы, мысленно проклиная ту минуту, когда ему пришла в голову эта идея переодевания, когда вдруг он услышал около себя грубовато-приятный голос:
— Разрешите вас пригласить.
Боря вздрогнул. На мгновение сердце перестало биться и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он поднял глаза. Перед ним стоял высокий стройный студент с темным загорелым, немного наглым лицом, на котором ясные голубые глаза казались неуместными. От него пахло вином. Боря чувствовал, что не может двинуться с места.
