— К вам можно?
— Кто там? Я немного не одет. Теперь можно. Карл Константинович? Я очень рад.
— Почему так официально, почему не Карлуша?
— Ах, это все равно, но я очень рад.
— Очень?
— Да. Да.
— Когда вы приехали?
— Недавно.
— И не дали мне знать. Очень хорошо.
— Но я не успел.
— Ну, все равно, я вас всегда разыщу ведь, Карл Константинович, вы должны мне дать совет, уж так и быть я буду с вами совсем откровенен.
— Пора бы. Я к вам так расположен.
— Но вы не сердитесь.
— Нет, что вы.
— Я познакомился на балу в Технологическом с одним студентом, он мне очень нравится, но он такой грубоватый, решительный, а, я забыл сказать, что я был в дамском, ну понимаете, как быть?
Лицо Карла Константиновича стало вдруг грустным, потухшим.
— Вот видите, вы рассердились.
— Нет. Нет. Я только хочу вас спросить, Боря, зачем это вам?
— То есть как?
— Так зачем вам это все? Эти маскарады, переодевания, риск получить оскорбление? Ведь у вас есть друг, который вас любит, который готов сделать для вас все. Что вам еще надо? Разве вас может удовлетворить любовь, полученная обманом, хитростью или за деньги. Вы знаете, что вас любят, отчего же… — вдруг Карл Константинович склонился как-то боком вниз, на кресло, почти упал, замолчал, вынул платок. Было что-то жалкое, жалкое в его фигуре.
— Карл Константинович, Карлуша, не сердитесь милый, но ведь я не виноват. — Про себя Боря подумал: «Я виноват, я виноват, я гадкий, отвратительный это не от меня…» — Я люблю вас, но не так…
Боря смотрит на Карла Константиновича. Он не урод ведь. Скорее красивый. Высокий, стройный, военная выправка, какой-то почтительный, нежный, глаза приятные. Вот, совсем красивый, но что он может сделать, если все это не волнует, не мучит, как те серые глаза, то лицо, гадкое лицо ушедшего Василия.
Невский особенно наряден. Прохладный ветер колышет флаги. Праздник. Холодновато. Все купаются. Встречаются улыбающиеся лица, но редко. Боря спешит на урок (Ах, даже в праздник не дают покоя.)
— Борис Арнольдович!
— Ах, я вас не узнал, Кирилл, куда?
— Я к Николаю Архиповичу. Хотите? Он будет так рад. Часто спрашивает о вас, сегодня там особенно.
— Особенно?
— Да. Да. Но вы не поймете, вы будете смеяться.
— Как ваша мама?
— Ничего. В трауре.
Пауза.
— А я совсем легким стал. Понимаете, нет тяжести. Это все оттого… Мне не больно, совсем не больно о прошлом вспоминать. Помните, как все за мной ухаживали, мою болезнь, вы меня спасли тогда, вы добрый, пойдемте же.
— Нет, нет, ведь я на урок.
— Сегодня праздник.
— Это ничего. Урок спешный, надо подготовить.
— Но ведь вы придете потом, ну обещайте же.
— Хорошо.
Кирилл смотрит пристально, твердо. Откуда этот взгляд? Кого он напоминает? Ах, да, взгляд Николая Архиповича.
— Куда вы смотрите?
— Нет, так, знакомое лицо.
Борис всматривается. Мимо проходит Владимир Александрович Ольховин — влюбленный в «Ольгу Константиновну». Боря любуется красивым, смуглым лицом, гладко выбритым. Идет — улыбается. Чем-то доволен? Чем? Ах, да, ведь я ответил. Боря вспоминает свое письмо: «Люблю, люблю, но пока не могу встретиться. Скоро напишу». Вероятно, он получил недавно письмо. Милый.
— Я знаю, что вы придете.
Боря вспоминает, что рядом Кирилл.
— Да, да, «конечно приду». — Откуда взялось это «конечно»?
— Опять глухие улицы, переулки, слышны пронзительные свистки проходящих поездов. Близко вокзал. Пахнет грязным снегом, долго немытым платьем. Почему он выбирает такие ужасные места. Сегодня пятница, по пятницам там собираются. Боря смотрит на номера домов. Фонари с разбитыми стеклами, ничего нельзя разобрать.
— Вам кого?
— А что?
— Ведь ищете чего-то.
Перед Борей женщина лет 50, опухшая, седые волосы из-под косынки выбиваясь, треплются ветром.
— Мне (ах, какой ветер) номер 102.
— Архиповича?
— Да. Николая Архиповича.
— Нижний этаж, вот домик желтенький.
— Спасибо.
— Барин, с вас гривенник за указаньице.
Тоже убранство, что и там, в Крыму. Образа, свечи, обои темные, совсем черные, без узоров. Табуретки. Стол кухонный. Пахнет спертым воздухом.
— Борис? Арнольдович?
— Ах, Кирюша. А где же он?
— Он сейчас. Он сейчас. Тише. Ах, нет знакомиться не надо. Это братья. Сестры там за перегородкой. — Кирилл возбужденный, глаза блестят, лицо стало красивым. На нем длинная белая рубаха (какая-то грубая, шершавая материя). — Ах, вот он.
— Здорово. Здорово! — Николай Архипович выкрикнул несколько раз одно и тоже «здорово», «здорово» и прошел торопливо в соседнюю комнату. Одет в ту же грубоватую рубаху, как Кирилл.
— Вам, Борис Арнольдович, туда…
Борис входит в полуосвещенную комнату. На стенах висят цепи, веревки, палки, плетки. Борино сердце сжимается. Он пятится назад.
— Нет, нет, вы здесь останетесь. Надо переодеться.
— Боже мой! Ведь это какая то глупая комедия. Что это за красный балахон? Он мне узок.
— Тише, тише как на грех посмотреть. — И снова Кирюшины глаза с взглядом Николая Архиповича жгут до боли. — Вот так. — Боря повинуется, как-то безвольно натягивает на тело какой-то ярко красный обтягивающий костюм, вроде трико. Тесно, неудобно. Боря оглядывается. Вокруг человек десять, двенадцать в таких же костюмах у некоторых в руках плетки, у некоторых палки.
— Вам веревка?
— Почему веревка?
— Так идите. Вы сегодня первый раз. Будет торжество.
Жалобно поют три женщины в черном, как монашки. Они сидят в углу, закрытые глаза, мерное покачивание в такт песне. Слов нельзя разобрать. Большая комната ярко освещенная свечами. Несколько десятков маленьких сложенных ковриков, вроде тюфячков разбросаны на полу, на них обнаженные тела. В середине один большой ковер. На нем Николай Архипович лежит обнаженный. Боря жмется к стене. Ему неудобно в этом необычном одеянии, в этой обстановке. Подходит Кирюша, бледный, взволнованный:
— Скорее, скорее. Ваш номер 17-тый.
— № 17?
— Да. Ищите коврик № 17.
Боря как сквозь сон разглядывает коврики (почему-то вспоминается № 117, вокзал, крики: «пожар», тот поцелуй первый, серые глаза изменившего Василия).
— 17? 17?
— Да. Да. Скорее.
Борю целует в губы долго, больно какая-то полная женщина, растянувшаяся на коврике. В это время раздается крик Николая Архиповича.
— Все готовы? Все готовы?
Все отвечают хором:
— Готовы.
В эту минуту, особенно пронзительно и жалобно начинает завывать женщина в черном. Потом свист ремней, веревок, удары палок по обнаженным телам смешиваются со стонами, выкриками, пением. Пахнет воском, кровью, какой-то особенный тяжелый запах. Боря, точно лунатик, точно под гипнозом. Ударяя распростертое перед ним обнаженное тело женщины, он все сильнее чувствует желание ударять, бить. Удары становятся ужасными, откуда-то берутся новые силы, ни о чем не думается. Тело в какой-то приятной истоме. Усталость. Боль в руках от беспрерывных ударов. Вдруг пронзительный голос Николая Архиповича:
— Ко мне.
Боря оглядывается. Все фигуры в красном бросают своих жертв и кидаются в середину, к коврику Николая Архиповича.
— Вам тоже туда. — Перед Борей Кирилл, усталый, расслабленный, рот блаженно улыбается, глаза точно пустые.
— Я вас видел. Вы прекрасны. Вы настоящий брат. Я знал это, когда звал вас. Теперь к Николаю Архиповичу. Да. Да. То же самое.
Вокруг Николая Архиповича толпа красных фигур. Между ними и Боря. Все ударяют извивающееся на ковре исполосованное окровавленное тело Николая Архиповича. С удвоенной силой припевая, приплясывая, три женщины в черном начали биться, плакать, что-то выкрикивать. Потом все затихают.
— Новый! Новый! Новый! — Изможденные, уставшие тела окружают Борю, растерявшегося, беспомощно оглядывающегося по сторонам. Потом начинают срывать красный костюм, срывая как-то больно, царапая, точно желая вырвать с материей куски мяса. Рядом Кирюша:
— Ничего, ничего — это хорошо, милый.
Раздетого Борю кладут на ковер, на тот, где лежал Николай Архипович. Ковер какой-то липкий, грязный. Боря хочет встать, но чьи-то руки (тоже липкие) не позволяют. Как сквозь сон помнит Боря все прошедшее. Фигуры в красном, Николай Архипович, и все, кто лежали на ковриках закутанные в простыни, сквозь которые выступали пятна крови, окружают Борю, у всех в руках по свечке. Страшная боль! Первая капля горячего воска упала на грудь. Кто-то держит руки, ноги. Песня женщин, вокруг пляска, вторая капля воска, еще, еще. Учись любить боль, учись любить боль, и еще какое-то слово, но не понятное.
— Владимир Александрович! Не сердитесь. Всего нельзя. Ну, я потом Вам как-нибудь все объясню, потом.
В комнате темно. Сквозь спущенные шторы чуть-чуть пробиваются лучи света.
