– Тем хуже! – заметил Стробил.
– В самом деле, тем хуже… для его ума и для его родственников, – продолжал Трасилл. – Бедный человек находится в таком состоянии, что мы не можем оставаться к этому равнодушными. Семья его должна будет обратиться за помощью к республике, он не способен распоряжаться своим имуществом. Ему следует назначить опекуна.
– Если это так… – произнес архонт и остановился в нерешительности.
– Я буду считать за честь познакомить вашу милость ближе с этим делом, – вставил советник Трасилл.
– Как? Демокрит не в своем уме? – воскликнул один из присутствующих. – Господа абдериты, подумайте хорошенько, что вы делаете! Над вами будет смеяться вся Греция! Да я скорей готов лишиться головы, если только вы найдете более разумного человека по обеим сторонам Гебра,[167] чем Этого самого Демокрита! Осторожней, господа, дело это более щекотливое, чем вы думаете.
Наши читатели, наверное, изумлены… Но мы сейчас разрешим их недоумение. Тот, кто произнес эти слова, не был абдеритом. Он был чужестранец из Сиракуз и – что вызывало почтение советников Абдеры, – близкий родственник Дионисия Старшего,[168] ставшего недавно правителем этого государства.
– Вы можете быть уверены, – заверил архонт сиракузянина, – что мы не начнем дела, пока не найдем веских оснований.
– Я слишком близко принимаю к сердцу честь моего двоюродного брата, чтобы не подтвердить доброго мнения о нем, высказанного только что сиятельным сиракузянином. Действительно, у Демокрита случаются минуты просветления и в одну из таких и беседовал с ним принц. Но, к сожалению, это только минуты…
– В таком случае минуты в Абдере слишком продолжительны, – заметил сиракузянин.
– Высокочтимые и премудрые господа! – начал жрец Стробил. – Каковы бы ни были обстоятельства, учтите, что ведь речь идет об анатомировании лягушек! Дело серьезное, и я настаиваю на расследовании. Да сохранит нас Юпитер и Латона, я боюсь, чтобы…
– Успокойтесь, господин верховный жрец, – прервал его архонт, которого (между нами говоря) самого подозревали в том, что он не питал к лягушкам того благоговения, какое требовалось в Абдере. – По первому донесению сенату со стороны попечителя священного пруда все лягушки получат полагающееся им в этом случае удовлетворение.
Сиракузянин тотчас же рассказал Демокриту все, что говорилось о нем в обществе.
– Распорядись зарезать самого жирного павлина,[169] пусть его насадят на вертел, и сообщи мне, когда он будет готов, – приказал своей домоправительнице Демокрит.
В тот же вечер, когда Стробил сел ужинать, ему был подан на серебряном блюде жареный павлин – подарок Демокрита. Когда его разрезали, то, к удивлению жреца, он был нашпигован сотней золотых дариков.[170]
«А с умом этого человека дело обстоит вовсе не так плохо», – подумал жрец. Средство подействовало незамедлительно и именно так, как оно и должно было подействовать. Верховный жрец с наслаждением вкушал павлина, запивал его греческим вином, положил сотню дариков в свой кошелек и возблагодарил Латону за то удовольствие, которое она доставила своим лягушкам.
– У каждого из нас есть свои недостатки, – говорил на следующий день Стробил в одном большом собрании. – Демокрит, правда, философ, но я не нахожу, что он так дурно мыслит, как в этом обвиняют его враги. Люди злы, о нем рассказывали невероятные вещи, но мне хочется думать о каждом лучше. Я надеюсь, что сердце Демокрита лучше его головы! Ум ученого, быть может, и расстроен, и я даже верю в это, но следует быть снисходительным к человеку в подобных обстоятельствах. Я убежден, что он был бы, вероятно, превосходнейшим гражданином Абдеры, если бы философия не повредила его разум.
Этой речью Стробил убил двух зайцев сразу. Говоря о Демокрите как о хорошем человеке, он тем самым проявил свою признательность по отношению к нему и вместе с тем услужил советнику Трасиллу, ссылаясь на неблагополучие разума философа. Отсюда можно заключить, что жрец Стробил, при всей своей простоте или глупости (если это угодно называть так), был порядочным хитрецом.
Глава третья
Небольшой экскурс во времена правления шаха Бахама Мудрого. Характер советника Трасилла
Существует порода людей, которых можно знать и наблюдать годами и тем не менее трудно определить, к какому сорту они относятся – к слабоумным людям или злым. Едва они только совершили какую-нибудь глупость, на которую, кажется, не способен ни один мало-мальски разумный человек, как вдруг поражают нас таким тщательно продуманным злым делом, что при всем нашем желании считать их сердце добрым мы уже не в состоянии обвинять лишь их разум. Вчера мы были уверены, что господин такой-то настолько слаб рассудком, что было бы грешно считать преступлением совершенные им нелепости; сегодня же мы убеждаемся в том, что этот человек слишком злобен, чтобы быть просто глупцом. И мы не можем оправдать его злую волю. Но едва мы утвердились в своем мнении, он тотчас скажет или совершит такое, что вновь возвращает нас к прежнему предположению или, по крайней мере, вызывает то двойственное неприятное состояние, когда не знаешь, что и думать об этом человеке, и как к нему относиться, – особенно если, к несчастью, мы вынуждены с ним общаться.
Тайная история Агры[171] повествует, что знаменитый шах Бахам[172] однажды оказался в таком положении с одним из своих эмиров. Эмира обвинили в том, что он учинил несправедливость.
– Так повесить его! – приказал шах Бахам.
– Но Ваше Величество, – возразил ему, – бедный Курли настолько слабоумен, что еще неизвестно, может ли он вполне отличить правую сторону от левой. Как же в таком случае быть уверенным, поступил ли он справедливо или несправедливо?
– Ну, если так, – сказал шах Бахам, – то отправьте его в сумасшедший дом.
– Однако, государь, он обладает достаточным рассудком, чтобы миновать столкновения со встречным возом сена или обойти стороной столб, о который мог бы расшибить себе голову, ибо он отлично понимает, что столб его не обойдет.
– Так это он понимает? – воскликнул султан. – Клянусь бородой пророка, ни слова больше! Завтра не все должны увидеть, существует ли в Агре правосудие.
– Между тем, есть люди, которые будут уверять Ваше Величество в том, что эмир – за исключением его глупости, делающий его порой злым, – самый порядочный человек на свете.
– Прошу прощения, – вмешался один из присутствующих придворных. – Как раз наоборот! Всем хорошим, что есть в Курли, он обязан своей глупости. Он был бы в десять раз хуже, если бы обладал достаточным рассудком и знал, Как следует браться за дело.
– Знаете ли, друзья мои, во всем том, что вы тут говорите, нет ни капли Здравого смысла, – возразил шах Бахам. – Сравните, прошу вас, свои утверждения. «Курли, говорит один, злой человек, потому что он глуп». – «Нет, говорит другой, он глуп, потому что зол». – «Ошибаетесь, говорил третий, он был бы еще хуже, если бы не был глупым… .» Как же прикажете понимать эту галиматью? Пусть-ка кто-нибудь на моем месте попытается решить, что же с ним делать. Он либо слишком зол для сумасшедшего дома, либо слишком глуп для виселицы.
– В том-то и дело, – заметила султанша Дарейан, – Курли слишком глуп, чтобы быть очень злым; и все-таки Курли был бы менее злым, если бы он был менее глуп.
– Черт побери этого загадочного парня! – воскликнул шах Бахам. – Вот мы сидим тут и ломаем голову, чтобы решить, осел он или мошенник. А в конце концов вы убедитесь, что он и то, и другое. Обдумав все основательно, знаете, что я решил сделать? Я решил уволить его от должности. Его Злость и его глупость в таком случае уравновесят друг друга. И поскольку он не будет уже более эмиром, то не сможет причинять значительного вреда ни своей злостью, ни своей глупостью. Мир велик. Итимадулет,[173] пусть он идет, куда ему вздумается! Но прежде он должен придти сюда и поблагодарить султаншу! Еще каких-нибудь три минуты назад я бы не дал ни гроша за его шею.
Долго не могли объяснить, почему шах Бахам в исторических книгах Индостана получил прозвище Мудрого. Но после такого решения этот вопрос кажется вполне ясным. Семь греческих мудрецов не распутали бы этот узел удачней, чем его… разрубил шах Бахам.
Советник Трасилл имел несчастье (к счастью для других) принадлежать к таким не слишком обыкновенным людям, в голове и душе которых, по выражению султана, злость и глупость уравновешивают друг друга. Виды на имущество родственников возникли у него не вчера. Он рассчитывал, что Демокрит после долгого отсутствия вовсе не вернется. И, основываясь на этом предположении, постарался составить свой план действий, который расстроился самым неприятным образом из-за приезда философа. Трасиллу, уже привыкшему в своем воображении считать наследственное поместье Демокрита частью своего собственного имущества, не так-то легко было теперь заставить себя думать по-иному. Он видел в Демокрите разбойника, покушающегося на его кровное имущество. Но, к сожалению, законы были на стороне этого разбойника.
