Он — человек необразованный, коверкающий иностранные слова. Он — человек плохой, лгущий не от того, что ему нравится лгать, но продающий свою душу за малую мзду.
— В Мюнхене я был инициатором кино, открывал кинематографические представления речью к печати и к собравшимся представителям ведомств. Это было в последний год войны. Если бы не наступила революция, вам лучше было бы известно, кто, собственно, я, Эрих Кёлер.
А четверть часа спустя он рассказывает о своей интимной дружбе с русскими революционерами.
Он был величиною, этот Эрих Кёлер.
Другой господин — юноша во французской обуви, родом из Эльзаса, обещал достать фильмы Гомона и действительно основал кино. Бломфильду нисколько не было желательно устраивать для жителей своего родного города развлечения. Однако юноша-француз купил молочную у Френкеля, дела которого шли плохо, напечатал плакаты и обещал развлечений на целые десятки лет вперед.
Нет, не легко было получить от Бломфильда денег.
Я сидел вместе с Авелем Глянцем в баре. Там собралось прежнее общество. Глянц по секрету рассказал мне — Глянц все вообще сообщал по секрету, — что Нейнер не получил денег и что у Бломфильда вообще больше нет никакого делового интереса к этой местности. За год его средства в Америке удесятеряются; какое ему дело до слабой валюты?
Бломфильд разочаровал многих. Люди не могли осуществить своих прожектов, и дела оставались точно в таком же положении, как если бы Бломфильд вовсе не приезжал из Америки. Тем не менее я не понимал, отчего вдруг на первый план выступили теперь фабриканты со своими женами и дочерьми.
Дело в том, что постепенно многое изменилось в обществе зала файф-о-клока.
Во-первых, Калегуропулос пригласил музыку, оркестр из пяти человек. Оркестр играет вальсы, а также марши, и всех охватывает залихватское настроение. Каждый вечер пять русских евреев играют арии из опереток, у первой скрипки завитые волосы — для дам.
Раньше никогда тут не видно было дам.
У Нейнера теперь оказались жена с дочерью, Каннер был вдов и имел двух дочерей, у Сигизмунда Финка была молодая жена; к ним присоединились еще мой дядя, Феб Белауг, с дочерью.
Феб Белауг приветствует меня сердечными укорами: мне следовало посещать его.
— У меня теперь нет времени, — отвечаю я.
— Тебе деньги больше не нужны, — отвечает Феб.
— Да вы мне никогда ничего и не дали…
— Не сердись, — напевает мой дядя Феб.
XXII
Я не понимал, ради чего, собственно, явился Генри Бломфильд. Неужели для того только, чтобы ввести в бар музыку? С целью привлечь дам?
Однажды в зале файф-о-клока появился Злотогор, магнетизер Ксаверий Злотогор. Он состроил свою плутоватую рожицу молоденького еврея, стал прохаживаться между столами и приветствовать дам. Все они ласково кивали ему в ответ и просили его присесть. Ему пришлось подсаживаться ко всем столам поочередно.
У каждого он оставался по пяти минут. Вставая, он целовал дамам ручки. За час он перецеловал двадцать пять ручек.
Он подошел и ко мне. Тут же находился Звонимир, спросивший его;
— Это вы — человек с ослом?
— Да, — ответил Злотогор, несколько изумленный. Он был человек тихий, его стихией было безмолвие. Он ненавидел шумливость Звонимира.
— Хорошенький анекдот! — продолжает расхваливать Звонимир, не понимая, всей нежелательности такой шумной веселости.
Ксаверия Злотогора он, конечно, удалить не был в силах.
Совсем наоборот: Злотогор присел к нам и рассказал мне, что у него есть одна хорошая мысль. Для публичных выступлений с сеансами магнетизма теперь не сезон; поэтому он собирается использовать каникулы и заняться частною магнетизерскою практикою. Сделает он это в отеле, в своей большой комнате, на третьем этаже. Он собирался принимать дам, страдавших головными болями.
— Превосходная мысль! — орет Звонимир.
— Господин доктор, — кричит Звонимир, адресуясь к военному врачу. А сидящий тут же магнетизер Злотогор готов убить Звонимира кинжалом.
Однако никакой магнетизм не может повредить крепкой натуре Звонимира.
Военный врач подходит к нам.
— У вас будет конкурент, — говорит Звонимир и указывает на магнетизера.
Ксаверий Злотогор вскочил с места; ему хотелось предупредить более крупную неудачу и остановить крик Звонимира. Поэтому он сам рассказал о своих намерениях.
— Слава богу, — заявил военный врач, не любивший работать. — Тогда я больше не стану прописывать аспирин. Я буду посылать всех пациентов к вам.
— Сердечное спасибо, — говорит Злотогор и кланяется.
А на следующий день в отель явились несколько дам и послали письма наверх к Злотогору. В самую гостиницу ни одна не рискнула войти, но Злотогору это было почти безразлично. Он ходил магнетизировать на дом.
— Удивительное дело! — говорю я Звонимиру. — Видишь, как переменились люди оттого, что тут Бломфильд, мой шеф. В этом отеле и в этом городе внезапно у каждого являются деловые мысли. Каждый хочет заработать денег.
— У меня тоже родилась одна идея, — говорит Звонимир.
— Именно?
— Укокошить Бломфильда.
— К чему?
— Так, в шутку; впрочем, это не деловая мысль; к тому же она бесцельна.
— А ты знаешь, ради чего приехал Бломфильд?
— Ради совершения коммерческих сделок.
— Нет, Звонимир, Бломфильду плевать на эти сделки. Мне очень бы хотелось знать, ради чего он здесь. Быть может, он влюблен в какую-нибудь женщину. Но ведь он мог бы взять ее с собою за океан. Женщина не дом; но она, может быть, замужем. Тогда сдвинуть ее с места труднее, чем дом. Не думаю, чтобы Бломфильд явился сюда, чтобы восстановить фабрику покойного Майблума. Безделушками он не интересуется. У него денег довольно, чтобы снабдить безделушками четверть Америки. Неужто он прибыл сюда, чтобы финансировать на своей родине кинематограф? Он даже Нейнеру не дает денег, и рабочие бастуют уже пятую неделю.
— Отчего он не дает денег? — спрашивает Звонимир.
— Спроси его сам!
— Я спрашивать его не стану. Мне до этого нет дела.
— Гнусная история.
Мне казалось, что Нейнер только отговаривался Бломфильдом и что его самого вовсе не интересовали его фабрики. Время было плохое, и деньги утратили свою ценность. Авель Глянц утверждал, что Нейнер предпочитает спекулировать на цюрихской бирже, что он торгует валютой. Ежедневно на его имя приходили телеграммы из Вены, Берлина, Лондона. Ему по кабелю сообщали курсы, он по кабелю давал поручения. Какое дело ему было до фабрики?
Было бы тщетно стараться объяснить Звонимиру эти сложные вещи: он не хотел понимать их, потому что чувствовал, что это понимание будет стоить ему усилий, и потому еще, что, в сущности, оставался крестьянином, ежедневно посещавшим бараки не только из-за возвращенцев, но и оттого, что бараки находились вблизи полей и душа Звонимира тосковала по снопам, косам, птичьим пугалам родных нив.
Ежедневно приносит он мне сведения о пшенице, а в кармане прячет голубые васильки. Он ругается по поводу того, что здешние крестьяне не имеют никакого представления о правильной обработке земли: они любят предоставлять своим коровам полную свободу передвижения. Скотина заходит даже в рожь, и выгнать ее оттуда стоит большого труда. Не может он забыть также о птичьих пугалах и придорожных камнях.
По вечерам Звонимир Панзин, этот крестьянин, возвращаясь домой, приносит с собою большую тоску по родине, тоску, которую он скрывает. Он и во мне возбуждает ту же тоску, и, хотя он тоскует по полям, а я по улицам, он заражает меня. Происходит то же самое, что с родными песнями: стоит одному затянуть свою песнь, как другой начинает петь свою, и различные мелодии становятся похожими друг на друга, напоминая лишь различные инструменты одного оркестра. Человеческая тоска по родине пробуждается на чужбине; она растет и растет, когда не сдавливается стенами.
Я в воскресное утро выхожу за город, в поля. Рожь высотою с человека, и ветер гонит белые облака. Медленно направляюсь я в сторону кладбища; мне хочется найти могилу Санчина. После долгих поисков я нахожу ее. Какое множество людей умерло за этот короткий срок! И все это бедняки, потому что лежат они недалеко от могилы Санчина. Плохо беднякам в это время, и смерть предоставляет их в распоряжение дождевых червей.
Я отыскал могилу Санчина и подумал, что мне следует проститься с его последним следом на земле. Он умер слишком преждевременно, этот добрый клоун. Ему следовало дождаться приезда Генри Бломфильда: быть может, ему выпало бы тогда на долю путешествие на юг?
Я перелезаю через невысокий забор, замыкающий еврейское кладбище, и мне бросается в глаза волнение, царящее среди бедных нищих евреев, которые живут милостыней богатых наследников. Теперь они уже не стоят в одиночку, подобно плакучим ивам в начале аллеи, но образуют группу, много и громко говорящую. Мне слышится фамилия Бломфильда. Я немного прислушиваюсь и узнаю, что они ждут Бломфильда.
