– Да, милостивая государыня, все, о чем вы говорите и что описываете, нечто иное, реальное или имеет долю реальности. Я совершенно не боюсь призрака в балладе. Но призрак, проходящий через комнату, мне так же неприятен, как и другим. В этом наши точки зрения полностью совпадают.
– Переживали вы когда-нибудь нечто подобное?
– Конечно. Еще у Кочукова. Тогда я договорилась спать в другом месте, может быть вместе с английской гувернанткой. Она квакерша, и, следовательно, с ней будешь в безопасности.
– А вы считаете это возможным?
– Милостивая государыня, если человеку столько лет, сколько мне, если он столько странствовал, как я, был в России и даже полгода в Румынии, тогда все кажется возможным. На свете так много плохих людей. Отсюда и многое другое, что, так сказать, связано с ними.
Эффи внимательно слушала.
– Я, – продолжала Триппелли, – происхожу из очень просвещенной семьи (правда, с матерью в этом отношении не совсем благополучно). И все-таки, когда речь заходила о мистике, отец говорил мне: «Послушай, Мария! В этом что-то есть». И он был прав. В этом что-то есть. Нас окружает много загадочного, слева и справа, сзади и спереди. Вы еще убедитесь.
В этот момент подошел Гизгюблер и предложил Эффи свою руку. Инштеттен повел Мариэтту, за ними последовали пастор Линдеквист и вдова Триппель. В таком порядке все направились к столу.
По домам разошлись довольно поздно. Уже в одиннадцатом часу Эффи сказала Гизгюблеру:
– Пора! Ведь поезд фрейлейн Триппелли отходит из Кессина в шесть часов утра. А ей нельзя опаздывать.
Однако стоявшая рядом Триппелли услышала эти слова и тут же со свойственной ей непринужденной словоохотливостью запротестовала против такой заботливости.
– Ах, боже мой! Неужели вы думаете, что мы, артисты, нуждаемся в регулярном сне; нет, это совсем не так. Нам нужны только успех и деньги. Да. Смейтесь, пожалуйста! Кроме того (ведь к этому привыкаешь), если нужно, я отосплюсь в купе. Я могу спать в любом положении, не раздеваясь, и даже на левом боку. Правда, в тесноте мне спать не приходилось, ведь грудь и легкие всегда должны быть свободны, и прежде всего сердце. Да, господа, это самое главное. И потом вообще – крепкий сон, большинство не понимает этого, а все дело именно в качестве сна. Здоровый пятиминутный сон лучше пяти часов беспокойного сна, когда человек ворочается с боку на бок. Впрочем, в России спят чудесно, несмотря на крепкий чай. Может быть, тут влияет воздух, или поздний ужин, или просто привычка. Забот в России нет. В денежном вопросе обе страны – и Россия и Америка – одинаковы. Россия далее лучше Америки.
После такого заявления Триппелли Эффи уже воздерживалась от всякого напоминания об отъезде. Так настала полночь. Прощание было веселым, сердечным и непринужденным.
Дорога от мавританской аптеки до квартиры ландра-та была довольно длинна. Но присутствие пастора Линдеквиста сделало ее менее утомительной. Линдеквист просил у Инштеттена и его жены разрешения проводить их часть пути; ведь прогулка под звездным небом, по мнению пастора, лучше всего может рассеять хмель от рейнвейна Гизгюблера. В пути, разумеется, без устали болтали о всевозможных похождениях Триппелли, Начало положила Эффи, поделившись своими впечатлениями о ней. За Эффи настала очередь пастора. Беседуя с Триппелли, он с присущей ему иронией стал расспрашивать о ее как моральных, так и религиозных устоях и услышал, что она знает только одно направление – самое ортодоксальное. Конечно, ее отец был рационалистом, почти свободомыслящим, вследствие чего с удовольствием похоронил бы на приходском кладбище даже китайца. Она же, со своей стороны, придерживается противоположных взглядов. Впрочем, дочь пользуется привилегией абсолютно ни во что не верить и при этом сознает, что это неверие – ее личные взгляды, свойственные только ей как частному лицу. С государственной точки зрения, такими вопросами шутить не следует. Если бы министерство культов или хотя бы консистория учинили ей допрос, то обошлись бы с ней без всякого снисхождения. Я чувствую в себе этакое подобие Торквемады[43].
Инштеттен, пришедший в очень веселое настроение, говорил, что намеренно избегает затрагивать столь щекотливые вопросы, как догматические, но зато выдвигает на первый план моральную сторону дела. Главное – это соблазн, определенная опасность, чувствующаяся в каждом публичном, выступлении. На это Триппелли, делая упор только на вторую часть фразы, вскользь ответила: «Да, явно опасно, особенно для голоса».
Продолжая болтать, они восстановили в памяти весь вечер, проведенный с Триппелли. Через три дня приятельница Гизгюблера еще раз напомнила о себе телеграммой из Петербурга на имя Эффи. Она гласила: «Madame la Baronne d'Innstetten, n e de Briest. Bien arriv e. Prince K. la gare. Plus pris de moi que jamais. Mille fois merci de votre bon accueil. Compliments empress s Monsieur le Baron. Marietta Trippelli. («Госпоже баронессе фон Инштеттен, урожденной фон Брист. Пибыла благополучно. Князь К. на вокзале. Увлечен мною, как никогда. Тысяча благодарностей за милые проводы. Сердечный привет господину барону. Мариэтта Триппелли» (франц.)).
Инштеттен был вне себя от восторга и выражал его так живо, что Эффи не могла понять мужа.
– Я не понимаю тебя, Геерт.
– Это потому, что ты не понимаешь Триппелли. Меня восхищает ее неподдельность, – все на своем месте, точка над каждым «i».
– Значит, ты все это принимаешь за комедию?
– А как же иначе? Все рассчитано, и здесь, и там, и для Кочукова и для Гизгюблера. Вот увидишь – Гиз-гюблер приподнесет Триппелли подарок, а может быть, напишет завещание в ее пользу.
Музыкальный вечер у Гизгюблера состоялся в середине декабря. Тут же вслед за ним начались приготовления к рождеству, и Эффи, которая обычно с трудом переживала эти дни, теперь благословляла судьбу: у нее было собственное хозяйство, а вместе с тем и определенные обязанности. Необходимо было решить ряд вопросов, связанных с разными покупками. Благодаря этому Эффи могла отвлечься от грустных мыслей.
Накануне святок пришли подарки от родителей из Гоген-Креммена. В ящик были вложены также различные безделушки от семьи кантора: чудесные ранеты с дерева, которому Эффи и Янке делали прививку несколько лет тому назад, а также теплые напульсники и наколенники от Берты и Герты. Гульда написала только несколько строк, потому что ей надо было, по ее словам, вязать плед для «Икс».
– Это просто неправда, – сказала Эффи. – Держу пари, что никакого «Икса» не существует. Гульда никак не может отказаться от воображаемых поклонников!
. И вот наступил сочельник. Инштеттен сам убрал елку для своей молодой жены. Елка горела многочисленными огнями, а вверху, в воздухе, плавал маленький ангелок. Были там и ясли с красивыми транспарантами и надписями. Одна из надписей содержала очень тонкий намек на предстоящее событие в семье Инштеттена в новом году. Прочитав ее, Эффи слегка покраснела. Но прежде чем она успела подойти к мужу и поблагодарить его, в сенях по старопомеранской святочной традиции взорвалась хлопушка и появился большой ящик, полный всевозможных вещей. В нем оказалась также изящная мозаичная коробочка, оклеенная японскими картинками. Она была наполнена орехами, среди которых лежала записочка:
К младенцу Христу пришли короли[44]
И, низко склонясь, дары принесли.
Их было трое, тех королей,
Один из них мавр – всех отважней, смелей.
Тот маленький мавр – аптекарем был,
Он тоже дары принести не забыл,
Но вместо ладана и вина
Принес фисташек и миндаля.
Эффи снова и снова перечитала эту записочку и была в восторге.
– Преклонение хорошего человека имеет особенную прелесть, неправда ли, Геерт?
– Конечно. Это, в конце концов, единственное, что доставляет радость или по крайней мере то, что должно радовать. Потому что каждый лезет со всякой ерундой. В том числе и я. Но, разумеется, человек остается таким, каков он есть.
Первый день рождества был посвящен церкви, на второй у Борков собрались все, за исключением Гразенаб-бов, которые не могли прийти, «так как не было Сидонии». Это оправдание было странным во всех отношениях. Некоторые даже шептались: «Наоборот, поэтому и следовало прийти». Под Новый год устраивали бал, на котором Эффи обязательно должна была присутствовать. Этого ей очень хотелось, так как бал давал возможность увидеть наконец в сборе весь цвет города. Иоганна была занята по горло, готовя бальный туалет для своей хозяйки. Гизгюблер, у которого были свои теплицы, прислал камелии. Инштеттен, как ни был он ограничен во времени, отправился пополудни в Папенгаген, где сгорели три амбара.
В доме было тихо. Сонная Христель, свободная от дел, придвинула свою скамеечку для ног к очагу, а Эффи отправилась в спальню и села за маленький письменный стол между зеркалом и диваном. Этот стол был, в сущности, поставлен здесь со специальной целью – писать письма маме. Эффи уже несколько недель ничего не писала домой, за исключением открытки с благодарностью за рождественское поздравление и подарки.
