– Да, Ролло, мы одиноки.
В девять часов Инштеттен снова появлялся к чаю, большей частью с газетой в руках. Он говорил о князе, у которого опять много неприятностей, особенно из-за этого Евгения Рихтера[45], поведение и речи которого ниже всякой критики, затем переходил к назначениям и наградам, которые обычно считал неправильными. Потом он говорил о выборах и о том, какое счастье быть представителем кругов, в которых еще сохранилась респектабельность. Покончив с этим, он просил Эффи сыграть что-нибудь из «Лоэнгрина» или «Валькирии», потому что был ярым поклонником Вагнера. Что влекло его к Вагнеру, было неясно. Одни говорили – нервы (хотя он и казался здоровым, но нервы у него были не в порядке); другие приписывали это преклонение взглядам Вагнера по еврейскому вопросу[46]. Вероятно, правы были те и другие. В десять часов, когда Инштеттен чувствовал усталость, он расточал несколько милых, хотя и ленивых нежностей, которые Эффи терпеливо переносила, не отвечая взаимностью.
Так прошла зима, наступил апрель, и в саду за двором появилась зелень, очень радовавшая Эффи. Эффи не могла дождаться лета, прогулок по пляжу, курортников. Иногда она вспоминала прошлое, вечер с Триппелли у Гизгюблера, новогодний бал... да, это было недурно. Но последующие месяцы оставляли желать лучшего. Прежде всего они были чрезвычайно однообразны. Эффи даже написала маме: «Можешь себе представить, мама, я почти примирилась с нашим призраком! Правда, я не хотела бы снова пережить ту ужасную ночь, когда Геерт был у князя. Нет, конечно нет! Но постоянное одиночество и полное отсутствие переживаний – это еще тяжелее. Когда я просыпаюсь ночью и прислушиваюсь, ожидая услышать легкие шаги на потолке, но все бывает тихо, меня это огорчает, и я говорю себе: «Ну почему он не пришел, только не слишком злым и не слишком близко». Это письмо Эффи писала в феврале, а уже близился май. Питомник снова ожил, послышалось пение зябликов. В ту же неделю прилетели и аисты. Один из них проплыл над ее домом и опустился на амбар рядом с мельницей Утпателя. То было его старое пристанище. Об этом событии Эффи также написала матери. Вообще она сейчас гораздо чаще писала в Гоген-Креммен, чем раньше. В конце того же письма Эффи добавляла: «Я кое о чем забыла сообщить тебе, дорогая мама, – это об окружном воинском начальнике. Он у нас уже почти четыре недели. Но действительно ли он останется у нас? Вот вопрос, и к тому же серьезный. Ты посмеешься надо мной, да и не можешь не посмеяться, но ты не знаешь, что такое здесь отсутствие светского общества. Особенно для меня, до сих пор я не могу как следует ориентироваться в местных дворянских кругах. Может быть, это моя вина. Но все равно. Факт остается фактом – в обществе ощущается острый недостаток. Вот почему в течение всех этих зимних недель я смотрела на окружного начальника, как на утешителя и спасителя. Его предшественник был чудовищем с плохими манерами и еще более плохим нравом и, кроме того, всегда без денег. Из-за него мы мучились все это время, а Инштеттен так больше, чем я. В начале апреля появился майор фон Крам-пас, – это фамилия нового. Тогда мы с мужем радостно упали друг другу в объятия, как если бы уже теперь были навсегда избавлены от всего дурного в этом милом Кессине. Однако, как я уже упоминала, несмотря на присутствие майора, у нас ничто не изменилось. Крампас женат, у него двое детей: десяти и восьми лет, жена годом старше его, ей около сорока пяти. В этом, конечно, ничего особенного. Разве нельзя прекрасно проводить время с подругой, пригодной тебе в матери? Триппелли ведь тоже было около тридцати лет, и с ней все обстояло хорошо. Но с госпожой фон Крампас (она, между прочим, не из дворян) вряд ли что получится. Она всегда в скверном настроении, всегда такая меланхоличная (вроде нашей госпожи Крузе, которую она мне вообще напоминает), и все из ревности. Крампас человек с многочисленными любовными связями, этакий дамский угодник, такие люди всегда казались мне забавными. Он был бы смешон, не дерись он по этой причине на дуэли о одним своим товарищем. У него раздроблена левая рука у самого плеча, и это сразу заметно, хотя, по словам Инштеттена, операция (мне кажется, ее называют резекцией, и производил ее Вильмс[47]) является шедевром искусства. Оба – господин и госпожа Крампас – нанесли нам визит две недели тому назад. Положение сложилось щекотливое. Госпожа фон Крампас так наблюдала за своим мужем, что он, и особенно я, были крайне смущены. В том, что он полная ей противоположность – такой веселый и задорный, я убедилась три дня тому назад. Он был наедине с Инштеттеном, а мне из моей комнаты был слышен их разговор, после и я с ним беседовала. Это совершеннейший кавалер, и необычайно находчивый. Во время войны[48] Инштеттен был с ним в одной бригаде, и они часто встречались у графа Гребена, севернее Парижа. Да, милая мама, присутствие майора могло бы сделать жизнь в Кессине вполне сносной. У него нет померанских предрассудков, хотя родом он из шведской Померании. Но его жена! Без нее, конечно, невозможно обойтись, а с ней тем более невозможно».
Эффи была совершенно права. Дальнейшего сближения с четой Крампас не последовало. Встречи сними происходили иногда в семье Борков, затем мимолетно на вокзале, а несколько дней спустя на увеселительной прогулке, которая состоялась в дубовой роще неподалеку, от Брейтлинга. Однако все ограничилось только краткими приветствиями, и Эффи обрадовалась, когда в начале июня объявили об открытии сезона. Правда, курортников было еще очень мало. До Иванова дня приезжали только одиночки, но уже в самих приготовлениях к открытию сезона было некоторое развлечение. На территории разместили карусель и тиры, лодочники конопатили и красили свои лодки, каждый маленький домик обзаводился новыми занавесками, а сырые комнаты с потолками, пораженными грибком, окуривались серой и затем проветривались.
В доме Эффи также царило возбуждение, разумеется не из-за курортников, а совсем по другой причине. Даже госпожа Крузе хотела принять в хлопотах посильное участие. Но это напугало Эффи, и она заявила:
– Геерт, пусть только госпожа Крузе ни до чего не дотрагивается. Я сама обо всем позабочусь.
Инштеттен обещал ей: ведь у Христели и Иоганны было достаточно свободного времени. Чтобы дать иное направление мыслям своей молодой жены, он прекратил разговор о приготовлениях и спросил, не заметила ли она, что прибыл некто из курортников, правда, не первым, но одним из первых.
– Мужчина?
– Нет, дама. Она прежде бывала здесь и всегда снимала одно и то же помещение. Она приезжает всегда так рано потому, что не любит, когда все уже переполнено.
– Это нельзя поставить ей в вину. Но кто она?
– Вдова регистратора Роде.
– Странно. Обычно я была невысокого мнения о вдовах регистраторов.
– Да? – рассмеялся Инштеттен. – Так уж заведено. Но здесь – исключение. Во всяком случае, она имеет
? больше, чем свою вдовью пенсию, и приезжает всегда с большим багажом, значительно большим, чем ей требуется. Вообще она очень своеобразная женщина, странная и болезненная – у нее болят ноги, – никому не доверяет и всегда держит при себе пожилую служанку, достаточно сильную, чтобы ее защитить, или, если понадобится, перенести на руках. На этот раз у нее новая служанка, и, как обычно, крепко сбитая особа, похожая на Триппелли, только еще здоровее.
– О, я ее видела. Добрые карие глаза смотрят на всех так доверчиво и честно. Правда, вид глуповатый.
– Верно. Она самая.
Их разговор происходил в середине июня. С этого времени приток отдыхающих что ни день возрастал. У жителей Кессина, как всякое лето, появилось новое своеобразное занятие – прогулка к бастиону в ожидании прибывающего парохода. Эффи, разумеется, была вынуждена отказываться от подобных прогулок в тех случаях, когда Инштеттен не мог ее сопровождать. Зато она могла по крайней мере из окна видеть оживленное движение на улицах, ведущих к пляжу и отелю, на улицах, бывших прежде такими безлюдными. Теперь она больше, чем обычно, проводила время в своей спальне, откуда все было хорошо видно. Иоганна при этом стояла рядом и давала справки почти на все вопросы. Курортники большей частью принадлежали к ежегодным посетителям Кессина, и девушка не только называла их фамилии, но и сообщала о них краткие сведения.
Все это очень занимало Эффи и поднимало ее настроение. Однако, как раз в Иванов день, около одиннадцати часов дня, когда поток людей с парохода был особенно оживленным и пестрым, из центра города вместо обычных экипажей с супружескими парами, детьми и чемоданами прибыла колесница, завешанная черным. За ней следовали две траурные кареты. Колесница остановилась у дома напротив. Вдова регистратора Роде умерла три дня тому назад. Ее родственники, срочно прибывшие из Берлина, решили не перевозить покойную в Берлин, а похоронить здесь, на Кессинском кладбище, на дюнах. Эффи стояла у окна и не без любопытства смотрела на необычайно торжественную сцену, которая разыгрывалась перед ней. На похороны из Берлина прибыли два племянника со своими женами. Всем лет по сорока или что-нибудь в этом роде, у всех удивительно здоровый цвет лица. Племянники в превосходных фраках были еще приемлемы, и трезвая их деловитость была скорее уместной, чем излишней. Но обе дамы – они явно стремились показать жителям Кессина, что представляет собою траур – были облечены в длинные, до самой земли, траурные вуали, закрывавшие их лица. И вот гроб, на котором лежало несколько венков и даже пальмовый лист, был поставлен на дроги, и обе четы сели в кареты. В первую, вместе с одной из скорбных пар, сел Линде-квист, позади второй шла хозяйка дома, а рядом с ней та статная особа, которую покойная привезла с собою в Кессин. Эта последняя была очень возбуждена, и, казалось, так искренне, хотя ее волнение означало, может, и не совсем скорбь. Всхлипывала и хозяйка дома, тоже вдова; но ее лицо явно выражало, что она все время думает о неожиданной возможности сдать квартиру вторично, квартиру, которая оплачена покойной за все лето. Хозяйка чувствовала себя в привилегированном положении и вызывала зависть других подобных ей особ.
