– Понимаешь, ноги очень болят. Не могу… воспринимать. А все из-за высоких каблуков, в них невозможно ходить по городу.
Он заказал еще один коктейль и сельтерскую.
– Это еще что, а представь, что тебе пришлось бы ходить, скажем, в тех мерзких туфлешках.
– Подумай только, Эдуард, – всегда ходить в такой мерзости! Какое же у них, должно быть, представление о женщинах!
– Подумать только! – горячо вторил ей Эдуард, озираясь в поисках официанта. Он коснулся было руки жены и соратницы, но она, решительно настроенная на интеллектуальный лад, отдернула руку. Видно было, что ей неймется затеять спор. Принесли коктейли, Эдуард уставился в свой бокал.
– Странная штука – жизнь, – сказал он, выгадывая время.
– Странная, – согласилась Дилли. – А ведь они были премиленькие, – сказала она, скосив глаз на Эдуарда.
– Мне тоже показалось… – опрометчиво подхватил Эдуард.
– Так я и знала! Тогда зачем же ты кривил душой? Эдуард, неужели я не заслуживаю лучшего? Почему ты так неоткровенен со мной? Уже по одному тому, как ты глядел на них, мне все сразу стало ясно. Я тебя вижу насквозь. Нет, почему ты со мной так неоткровенен?
– Если ты и так видишь меня насквозь, что толку быть с тобой откровенным?
– Похоже, мужчины просто не способны уважать женщин. Французы, те, по крайней мере, откровеннее. На самом же деле всем вам нужно одно…
– Детка, я бы попросил тебя не делать таких обобщений, ну зачем говорить «всем вам».
Дилли так и не притронулась к своему коктейлю, и Эдуард был вынужден отставить бокал.
– Иногда я сомневаюсь, такой ли ты на самом деле современный.
– Детка…
– Не смей называть меня деткой. Это звучит так, словно ты снисходишь до разговора со мной. Неужели ты думаешь, я бы поехала с тобой в такую даль, жила бы в отрыве от всех моих Друзей в этом душном, нелепом отеле, где еще и на руку нечисты, ела бы эту гнусную еду, будь я рядовой женушкой?
– Так я и знал: на самом деле тебе хотелось поехать на взморье с Фипсами.
Этого Дилли спустить не могла:
– Если б я хотела поехать с Фипсами, я бы так и сделала. Ты же знаешь, мы предоставляем друг другу свободу.
– Знаю, знаю. По-моему, мы с тобой всегда имеем в виду одно и то же, только то я, то ты неудачно выражаем свою мысль. Я-то считал, что тебе по вкусу здешняя еда. Ты же сама соглашалась, что за границей никогда не знаешь, что тебе преподнесут на обед, и от этого утро проходит куда интереснее.
– Мы живем совсем без витаминов. Салаты безбожно заливают оливковым маслом. Впрочем, – сказала Дилли, – хватит, как можно вести такие разговоры по соседству с собором? – она была очень переборчива: не хотела ни ссориться, ни любить где попало. С подчеркнутым дружелюбием улыбнувшись Эдуарду, она пригубила коктейль.
За ленчем, когда они покончили с закусками, Эдуард справился у официанта, который, по его наблюдениям, пользовался наибольшим весом в гостинице, о Диллиных туфлях. Официант был озадачен, заинтригован и признал, что, несомненно, произошло недоразумение. В высшей степени странно.
– C'est ennuyant pour Madame[13], – наступал Эдуард.
Дилли сказала вполголоса:
– Что ты мямлишь, говори решительней.
Эдуард досадливо посмотрел на нее.
– Trеs ennuyant[14], – сказал он, сопровождая свои слова такой поистине галльской жестикуляцией, что Дилли загородила от него бутылку. Официант ошарашенно взирал на Эдуарда, будто впервые видел, чтобы иностранцы так размахивали руками. Он наведет справки, он уверен, какая-то дама, несомненно тоже по недоразумению, забрала чужие туфли, ошиблась. А сам тем временем спокойно, невозмутимо убирал закуски.
– Quelque dame никак не могла ошибиться, – взвилась Дилли. – Кто-то в этом отеле явно нечист на руку.
– Кстати, – сказал Эдуард, – это весьма знаменательно. Я слышал, среди французской элиты сейчас много англоманов. Твои полуботинки наверняка вернут, а может быть, уже и вернули: скорее всего, какой-то даме захотелось снять с них фасон, чтобы заказать себе такие же. – Любая теория, нашедшая себе логическое подтверждение, заставляла Эдуарда радоваться, чуть ли не ликовать. – Вот именно, ей захотелось заказать себе такие же.
– Ты правда так думаешь? Ты думаешь, что туфли взяла одна из тех дам, которые оборачивались мне вслед, когда я вчера выходила из ресторана?
Эдуард сказал, что ничуть не удивился бы, если бы так оно и оказалось.
– А-а… В таком случае, надеюсь, что мы обошлись с ними не слишком сурово. Не хочется, чтобы они думали, будто мне было жалко туфель. Правда, замечательно, что мы задаем тут тон. Знаешь, я уверена, если бы французские дамы ввели в обиход полуботинки, латинский подход к женщине переменился бы в корне. Я вижу, Эдуард, вместо того чтобы слушать меня, ты исподтишка заглядываешь в меню. Если тебе так не терпится его прочесть, читай; но если ты жаден до еды, будь откровенен, имей смелость не скрывать этого.
– Я только хотел посмотреть, что нам принесут… Детка, ты же знаешь, что твой муж весь открыт для тебя, он только тем и живет!… Кстати, сегодня в меню волованы, ты ведь их любишь? Да, да, пожалуйста, продолжай, что ты говорила о латинском подходе к…
Они обедали почти что на воздухе, под навесом, закрывавшим часть сада. Под их ногами по гравию то и дело сновали ящерицы. Чуть поодаль тень от навеса обрывалась резко, будто ее обрезали ножом, гравий блестел на солнце, пальмы томно клонились друг к другу, вьюны пламенным потоком заливали стену, вереница молодых апельсиновых деревьев в ярких глазурованных вазах горделиво возвышалась на балюстраде. Чуть покачивающиеся в неподвижном знойном воздухе – вот-вот рухнут – зеленые стеклянные шары приковывали к себе взгляды. В конце сада времянки – кажется, дунь на них, и рассыплются – своей густой, неистовой желтизной напоминали о Ван Гоге. Длинная кошка скользила от вазы к вазе, в противоестественной неге ластясь к своему отражению.
Дилли вполглаза смотрела на все это.
– Тебе здесь нравится? – заискивающе спросил Эдуард.
– Все бы ничего, только слишком уж жарко – я плохо переношу жару после обеда. И еще глаза слепит. На что ни посмотри, у всего… всего свой двойник.
– Как ты это тонко подметила. Тебе бы, Дилли, надо писать.
Дилли любила, когда ей говорили, что ей бы надо писать; она не без самодовольства отвечала, что у нее бедная фантазия.
– Потом, во мне слишком развито критическое начало. Как жаль, что я совершенно не поддаюсь влияниям.
– Да, и мне тоже жаль!
– А тебе-то почему жаль? Ты как раз очень даже поддаешься, – поставила его на место Дилли. Расправившись таким образом с Эдуардом, она смахнула крошки, поудобнее уперлась локтями в стол и взялась объяснять Эдуарду, почему он так легко подпадает под чужое влияние. Они попросили принести им сюда кофе с ликером и говорили взахлеб до тех пор, пока последний из обедающих не удалился, смерив их на прощанье удивленным взглядом. Оба чувствовали, что во Франции аналитическое чутье работает у них как никогда, ну и вино тоже, конечно, играет свою роль, помогает ярче выявить индивидуальность. Они обсуждали Эдуарда и Дилли, отношение Дилли к Эдуарду и Эдуарда к Дилли, отношение Эдуарда и Дилли к Диллиным полуботинкам и Диллиных полуботинок к латинскому подходу. Обсуждали они и вопросы пола. Глаза их сияли навстречу друг другу– Официант все крутился поблизости, смахивая крошки с пустых столов, они видели его, как и деревья, словно в тумане, им и в голову не приходило, что они его задерживают. Уронив полыхающие лица на сплетенные руки, подернутыми поволокой глазами они смотрели сквозь официанта.
Когда официант, наконец, пробился к их сознанию, они с трудом очнулись. Туфли, он счастлив им это сообщить, наконец нашлись. Одна дама, увидав их за дверью, приняла за свои и унесла к себе. Но теперь она возвратила их в номер 20-й, и туфли мадам ждут ее наверху.
– Вот видишь! – победоносно вскричала Дилли, поднялась и, осторожно выбирая дорогу между столиками, вышла из сада. Ей вдруг почудилось, и это было неожиданно приятно, что она растет, разрастается и вот она уже повсюду – на столах, в винных бутылках, в официанте, – повсюду черпает мудрость. Всякий опыт ей что-то дает, каждый занимает свое место в ее жизни. Ничего не видя со света, она стала пробираться по коридору на ощупь, напевая на ходу.
В их комнате стало еще темнее, ставни были закрыты. Дилли скинула с оплывших ног лодочки, рванула ставни – вместе с потоком горячего воздуха в комнату ворвался свет, – повернулась и поискала взглядом туфли.
Отражаясь в зеркале навощенного паркета, как пара лебедей, стояли мерзкие туфлешки. Каблучком к каблучку, покачивая алыми перепонками, они источали половую истому. И это les chaussures de Madame[15], нет, кто смел подумать, что это туфли Дилли Эхерн, прямодушной, равноправной подруги Эдуарда? – Черт бы вас всех подрал! – вскричала Дилли. Подняла туфли (ей никогда потом не удавалось объяснить, что на нее нашло) и одну за другой швырнула из окна, тщательно целя намеченную точку неба. Одна туфелька свалилась на ресторанную крышу и рикошетом отлетела вниз. Дилли свирепо усмехнулась им вслед, но тут же, ужаснувшись, зарылась лицом в портьеру. Хлынули слезы, они застигли ее врасплох, как грозовой ливень.
