Апог уселся в тени. Достал из кармана штанов кисет, развернул, зачерпнул лопаточкой белого порошка, ссыпал в рот и запил водой из кувшина. Затем он лег на живот, оперся подбородком на руки и закрыл глаза.
Сперва он ощущал только, как солоновато-кислый порошок приятно таял во рту, как от него внутри разливалось тепло. Удивительное лекарство! Не посоветуй люди, давно бы уже на погосте был… И только он подумал об этом, как сразу ощутил боль под ложечкой. По-настоящему болезнь давала о себе знать только два-три раза в год. Начиналась она постепенно, колотьем в боку и схватками под ложечкой, с тошнотой и рвотой. И тогда дня три, а то и неделю, приходилось отлеживаться. Порою боль становилась такой лютой, так его схватывало, что он корчился, метался и кричал в голос. Тогда ему клали на живот горячие припарки с золой — и опять легчало. В перерыве между приступами его донимала только противная отрыжка, начинавшаяся откуда-то из самой глубины, и страшная изжога, от которой очень помогала сода. А вот от запаха ничто не помогало, и никогда не отпускала боль — она то слабела, то становилась сильней. Но терпеть можно было, хотя иной раз приходилось стискивать зубы и зажмуриваться.
Вот и теперь снова заныло… Начиналась противная изжога. Апог потянулся и открыл глаза. Уснуть он уже не мог. Боль — это еще не самое страшное. Обычная боль — это то же, что привычный черен лопаты или привычный сенник. Они, правда, не мягки — но много ли мягкого и легкого в жизни поденщика? Надо терпеть… Но как только Апог начинал об этом думать, он уже не мог спать. Мысли об этой всегдашней боли, о том, что сильные приступы случаются все чаще, мысли о судьбе жены и Андра, о многих несбывшихся надеждах и о тех, которым не суждено сбыться, все назойливей теснились в голове и порою не давали покоя всю ночь…
Апог посмотрел на паровое поле. Словно красное покрывало перед глазами. Оно ходило волнами и скрывалось на опушке за деревьями. Черно-зеленой стеной стоял лес. Внизу густо рос мелкий орешник, выше поднимались серые и коричневые стволы, а над ними причудливо круглились кроны. На темном фоне елей светились бледные полоски берез. Местами хвойные деревья исчезали за кудрявыми макушками ясеней и кленов. В стороне одиноко стоял старый вяз с разметавшимися от жары во все стороны седыми кудрями, а возле него робко тянулся к опушке дуб-подросток. Ветра не было, но в лесу что-то шумело — в лесу всегда шумит. Рассудительные птицы попрятались кто куда, только шалунья-малиновка заливалась весь день. Упала прошлогодняя шишка, и белка, вспугнув сама себя, зачмокала и, царапая коготками, шмыгнула вверх. Далеко, в конце «острова», где лес сразу кончался и где от скрытых кустарником мелких озер и болот поднималась перед стеною далекого бора синеватая дымка, изредка крякали дикие утки.
Эти отрывистые одинокие звуки только оттеняли шепотливую лесную тишину. Весь лес наполняла тяжелая дрема. Но Апог не спал. Веки у него отяжелели, но не смыкались. Ноющей боли он как будто уже не чувствовал. Кинув взгляд на расчищенный участок, он пристально посмотрел туда, где его ожидала работа. Вдоль и поперек тянулись канавы, заросшие ивняком. Ни одной прогалины — сплошные зеленые курчавые лозы переплелись, перепутались между собою. Словно весь этот клочок иссохшей, истощенной земли был перевязан зелеными толстыми веревками.
И Апогу надо их разорвать… Выдергивать, вырывать корешок за корешком. Начав с одного конца, он уже не мог остановиться, пока не добирался до другого. Топором, лопатой — наконец ногтями, но надо истреблять живучего врага… Апог стиснул зубы. Полжизни он воевал с ивами, а они все росли. Чем больше он вырубал и истреблял их, тем обильнее были побеги. Расчищать и рыть канавы — еще ничего. Но с этими проклятыми ивами настоящая каторга. Они съедают у человека здоровье.
Другой бы увидел здесь только зеленые ивовые кусты. Но Апог видел больше. Еще издали он различал тонкие корни, которые нужно было выдергивать по одному. Тут попадались и ракиты — годовалые деревца со стволами и кронами, фута в три высотой; за пять-шесть лет они вырастают в большие деревья с серо-коричневой, словно потрескавшейся корой, с крупными пушистыми барашками, — пчелы весною летят на них за первым медом. Коричневые, блестящие и мелкие серо-белые ивы, из прутьев которых пастухи плетут корзины для картофеля, жирные, зеленые ивы с такими нежными черешками листьев, что ветер посильнее срывает их. Из таких ив делают свирели, а когда они подрастают, вырезают вилы. И наконец, приземистые, ветвистые ивы, которые разрастаются на глазах и очень быстро покрывают болотистые луга — они кривые, корявые, узловатые, и под корой у них местами выступают как бы отростки. Ветка у них выходит из ветки, они скрытны, коварны и не желают держаться прямо; срубишь — и только тогда видишь, что корень не там, где ты срубил, что он изогнулся и зарылся в траву, в землю; вырывая такой корень, портишь и обваливаешь выровненную стенку канавы.
Порою стоило только Апогу посмотреть на эти проклятые кривые, корявые пепельные ивы, как у него от злобы спирало дыхание и сжимались кулаки. Сколько он их вырубал, дергал, ломал, а они все росли — их нельзя было уничтожить. Они, как зараза, как напасть, съедали у человека все здоровье.
Апог уже не мог успокоиться. Он стал подниматься и потянулся за лопатой, но тут же отдернул руку и присел. Снова сильно кольнуло в боку. Ему показалось даже, что он невольно застонал. Но этого не могло быть — от такой боли еще не стонут. Апог положил ладонь к подбородку и дыхнул на пальцы: ну да, опять этот запах. Когда начинает пахнуть сильнее — плохой это знак.
Подавив вздох, Апог взял кувшин. Зачерпнул лопаткой из кисета намного больше обычного. Проглотил порошок и немного подождал. Да, именно к больному месту, туда, где саднило сильнее всего, полилась ласковая прохлада. Рот обдала кислая отрыжка. Хорошо, что ему посоветовали этот порошок!
Позади, на поле, тоже начали работать. Кто-то осаживал лошадь, что-то звякнуло. Должно быть, работники из Квиешанов приехали за клевером. Апог не оглянулся. Какое ему дело до других. Другие помогать ему не станут. Не мешкая и не прислушиваясь, он быстро встал.
Изрядная часть канавы уже очищена от ивняка. Апог протянул бечевку и вбил колышки. Это было лишним: канава, правда, обвалилась и заросла, но совсем прямая, в середине можно было копать и без бечевы. Начал. Острая лопата хорошо резала. С хрустом разрубала высокую траву, более мелкие корни лабазника и ив. Край ссохшегося постола больно впивался в левую щиколотку. Но босиком копать нельзя, голой ступней не нажмешь на узкий железный упор и не вонзишь лопату в твердую, окаменевшую землю. Дождя бы. Но надеяться на это нечего. Жарко, как в пекле. Сплошные корни… С хрустом резала лопата. Ровными, почти отмеренными кусками вырезала она середину заросшей канавы. После каждого удара лопатой Апог отступал назад и, пятясь, постепенно приближался к невырубленному ивняку. Правая нога на лопате, одна рука обхватила черен, другая — ручку; в каждый удар надо вложить силу и тяжесть всего тела. Земля твердая, как кирпич. А корней становилось все больше. Те, что шли вдоль канавы, лопата перерезала, но поперечные оставались. И как только Апог поднимал дерн, то задевал какой-нибудь корень. И размеренно двигавшиеся мышцы вдруг сбивались с привычного ритма, жилы на руках растягивались, спина горбилась, дыхание становилось хриплым, прерывистым. Точно острыми когтями схватывала боль под ложечкой. Но больше всего сердило не это, а задержка в работе. Приходилось отступать и в одну и в другую сторону и тогда уж ударять вторично… Один за другим куски дерна кувырком летели направо и ложились ровной широкой грядкой.
Труднее всего выравнивать стенки. Хотелось с одного приема поддеть до самого дна, чтобы куски дерна были побольше. Стоя на краю канавы, не очень удобно выбрасывать его. Тянувшиеся повсюду корни ив портили стенку; она обваливалась, когда лопата выворачивала их. Иногда даже случалось, что какой-нибудь длинный тонкий корень срывал с нее дерн. Тогда у Апога загорались глаза и губы что-то злобно шептали.
Апог протянул бечеву и выровнял другую стенку. Выбросил со дна землю и на минуту присел на краю канавы. Но рассиживаться было некогда. Он напился и взялся за топор. Теперь надо было сначала вырубить кустарник.
Левая рука хватала густую верхушку, а правая рубила. Настоящих деревьев здесь не было — вся канава заросла серыми жилистыми кустами. Но редкий из них удавалось одолеть с одного удара. Корни обычно оказывались совсем не там, где можно было ожидать, топор попадал в траву, не перерубив спрятавшуюся в землю кривулину, а только глубже вгоняя ее, вырывая из левой руки верхушку куста и больно растягивая сухожилия под мышкой. От хрящеватой почвы и камней топор совсем затупился. Время от времени он позвякивал, и тогда Апог сердито вздыхал: «Эх!» Отрубив ветку, он осматривал топор. Ну вот, еще одна зазубрина! Все лезвие было в зазубринах, по нему смело можно было провести пальцем. Тут уж ничего не поделаешь. Топор не служил и полдня, сразу тупился о хрящ и камни. Приходилось рубить таким, какой есть. Колотить точно молотком, чтобы одолеть жилистые корни.
