Левая рука хватала густую верхушку, а правая рубила. Настоящих деревьев здесь не было — вся канава заросла серыми жилистыми кустами. Но редкий из них удавалось одолеть с одного удара. Корни обычно оказывались совсем не там, где можно было ожидать, топор попадал в траву, не перерубив спрятавшуюся в землю кривулину, а только глубже вгоняя ее, вырывая из левой руки верхушку куста и больно растягивая сухожилия под мышкой. От хрящеватой почвы и камней топор совсем затупился. Время от времени он позвякивал, и тогда Апог сердито вздыхал: «Эх!» Отрубив ветку, он осматривал топор. Ну вот, еще одна зазубрина! Все лезвие было в зазубринах, по нему смело можно было провести пальцем. Тут уж ничего не поделаешь. Топор не служил и полдня, сразу тупился о хрящ и камни. Приходилось рубить таким, какой есть. Колотить точно молотком, чтобы одолеть жилистые корни.
Гневно отброшенные рукой отрубленная ветка или кривой корень с шумом и шелестом летели по воздуху. Широкой полосой, местами целыми кучами, лежали кривые, скрюченные корни и извилистые, перепутавшиеся между собой ветки. В знойный день они удивительно быстро вяли. Из белых отрубов сочился сразу же засыхавший коричневатый сок, листья повисали и сворачивались. Горький запах увядания стоял над «островом». Возле расчищенных канав на паровом поле валялись кучи бурых, словно обгоревших веток.
Бух! бух! — падал тупой топор на прятавшиеся в траве и земле кривые корни. Каждый удар топора сопровождался выдохом. Легче, когда грудь подымается и опускается вместе с топором. Но работа все же была трудна, потому что каждая ветка, каждый корень извивался по-разному, и каждый из них надо было рубить по-особому. Апог то и дело должен был менять положение ног, наклон спины, поворот головы и каждый удар наносить иначе, в ином направлении и с иной силой — ни одно движение не походило на предыдущее. Эти ивы вытягивали у землекопа все жилы, работа дробилась на отдельные мелкие, по связанные между собою движения.
— Бух! — ударил топор и отскочил. В камень он не попал — это можно было определить на слух. Но левая рука, сжимавшая верхушку, сразу же почувствовала, что ветка не только не перерублена, но даже не согнулась. Может, попал зазубриной? Апог ударил еще раз внутренним, более острым углом. Бух… Ветка не надломилась и не согнулась. У Апога загорелись глаза, губы что-то злобно прошептали. И тогда посыпался удар за ударом. Левая рука ожесточенно дергала верхушку, чтобы ветка не гнулась, правая замахивалась и рубила. Раззадорившись, Апог забыл и про усталость. До этого рука с трудом заносила тяжелый топор, — он немного свешивался вниз и только на самом верху, стремительно подброшенный доведенной до плеча рукой, вздымался, чтобы с силой обрушиться на непослушный корень. Теперь же топор взлетал ровно, словно стал легче, и так же ровно опускался. Но ветка не поддавалась.
Апог сердито сплюнул и бросил топор. Вот напасть! Неужто не срубить. Поплевал на ладони и ухватился обеими руками. Хоть так ее вырвать! Уперся ногами в том месте, где должен быть корень. Ничего не вышло. Руки заскользили, ладони стали влажными, к ним пристали кусочки коры и листья, в обоих боках словно иглами закололо, дыханье в груди стеснилось, и ее так сдавило, что на мгновение у Апога потемнело в глазах, а ивовая ветка сидела в земле все так же крепко.
Не выпуская ветку из рук, Апог на минутку опустился на край канавы. Он тяжело дышал. Колотье в боках прошло, но под ложечкой словно кто-то нажимал тяжелым кулаком. Дышал он порывисто, и если бы не стиснул зубы, у него с каждым выдохом вырывался бы стон… Апог все это чувствовал и осознавал — боль слишком усилилась, нельзя было не думать о ней. Но его сердитый взгляд не отрывался от сжатой в руках, общипанной ивовой ветки, уходившей в траву. Она была толщиной в руку, вся в неровных морщинах, слабая, покорная на вид, и как невинная страдалица томилась в лапах землекопа. Невинная, разлученная с семьей ветка… Но Апог знал, с кем имеет дело. Она у него не первая, и все они на один лад. Полжизни он рубил, корчевал, истреблял ивы, а они вырастали вновь и вновь, еще более ветвистые, густые и упрямые. Разве не из-за них у него эта болезнь. Они теперь думают, что он уж до того старый, слабый и хворый, что больше ни на что не способен, что ему уже конец… что он уж не работник и не кормилец… Упрямиться вздумали, насмехаться над ним, над его болезнью и немощью!
Апог на минуту выпустил из рук ветвь. Она быстро и как будто радостно отпрянула к остальным. Только по смятой и поредевшей листве ее можно было отличить от других. Ну, постой пока, погоди!..
Дрожащими руками Апог схватил кувшин, проглотил порошок и запил. Вода лилась на грудь, за раскрытый ворот рубахи и текла по вспотевшему телу. Но Апог не замечал этого. Кувшин он поставил тут же на солнцепеке. Кисет с порошком забыл на земле. Взяв топор обеими руками, он несколько раз с силой хватил им. Никакого толку. Ветвь не переломилась и не согнулась, только верхушка ее сильно вздрогнула. Апог бросил топор и взялся за нее обеими руками. Ногами уперся в то место, где должен был быть корень, и рванул. Руки, срывая листья, кору, скользнули вверх. Он задыхался, из горла вырывался прерывистый хрип. А ива по-прежнему не поддавалась. И тогда Апогом овладела необычная, давно не испытанная ярость. Как безумный, принялся он дергать, гнуть, ломать и вертеть иву в разные стороны. Он сам понимал, что скручивает ее жгутом и что лозу пепельной ивы перервать нельзя. Но он был не в силах овладеть собой. Апог не обращал внимания на все усиливающуюся боль и хрип в груди — он только гнул, перекручивал и дергал. Он не замечал, что ива у корня уже стала совсем податливой и размочалилась. Апог упирался ногами и тянул. От усталости он поскользнулся и подался вперед, к несрубленному кусту. Сжатая в руках ива оказалась у него между ног. Так было удобней тянуть. Он уперся ногами и всем телом рванулся вперед. Ветвь с хрустом оторвалась от главного корня, и Апог, не выпуская ее, тяжело рухнул.
Он сам не понял, что с ним произошло. По лицу хлестнули покрытые мягкой листвой верхушки. Шею словно царапнуло острым когтем. Затем что-то ударило его в живот, и перед глазами завертелись черные круги. Ему все время казалось, что ноги у него чудно и как-то легко болтаются в воздухе, а голова все опускается и опускается в удушливый мрак, что он никак не может вздохнуть и от этого становится все толще и тяжелее и вот-вот задохнется.
Апогу казалось, что все это продолжается бесконечно долго. Когда он очнулся, то прежде всего услышал хриплый протяжный стон. Что-то долго шипело, и вдруг раздался этот тихий, однообразный прерывистый стон. Апог сообразил, что это стонет он сам. Он попытался открыть глаза, но их сразу что-то резануло и больно закололо. Теперь он и так знал, что упал с вырванной ивовой ветвью и лежит в кустах, что сильно ушибся, не может перевести дыхание и скоро задохнется, что голова его словно опущена в кипяток, а грудь, живот и все тело раздирает невыносимая боль.
С большим трудом Апог сел. Всякое движение удесятеряло боль, и он едва сдерживал крик. Руки, словно оторванные, бессильно повисли над канавой. Спина согнулась. Рот, казалось, был полон чем-то горьким. Но он выплюнул только немного липкой коричневой жидкости. От густого невыносимого запаха нос как будто был завязан толстым платком. И с каждым выдохом вырывался стон. Апог не старался и не мог сдержать его. Боль уже нельзя было ни превозмочь, ни унять. Он весь был во власти ужасных страданий, точно его схватили тысячью раскаленных клещей, не давая шелохнуть и пальцем.
Обычно боль утихала, но теперь она, казалось, нарастала волнами. Временами она так скручивала его, что Апог кричал в голос. О работе теперь уже нечего было и думать. Ни о чем он больше не мог думать. Тело его обмякло и с каждой минутой все больше слабело. Оставалось только лечь на спину. Он понимал, что тогда ему уже не встать. Но воля к жизни еще не погасла. Только бы добраться до дому. Он испытывал жажду, невыносимую жажду. Изжога словно ошпаривала глотку и рот. Он забыл о кувшине с водой, о порошке, обо всем. Только бы попасть домой… Апог оперся на руки, но, застонав еще громче, упал на спину. Подняться он не мог. Он попытался стать на колени — и это ему удалось. Пополз, пошатываясь, и увидел рядом топор и лопату. Он протянул руку, чтобы поднять лопату. Неужели это та самая лопата, которой он работал изо дня в день? Она словно вросла в землю, словно ее привинтили к ней. Троих таких, как он, надо, чтобы поднять ее…
Наконец он встал и попытался идти. Спина гнулась, колени подкашивались. Как пьяный, петлял он по щавелю. Ноги путались в полевице. Шапка его осталась в ивняке, взмокший лоб облепили мухи, но он не замечал этого.
О том, чтобы перебраться через очищенную канаву, нечего было и думать. Апог свернул к опушке. Надо было пройти две лишних пурвиеты. Вдоль опушки, затем через луга до самых Квиешанов тянулась старая лесная дорога.
