Профессор чуть было не задохнулся от такой длинной фразы, но, по счастью, высморкался, взял из табакерки, украшенной портретом Вергилия в черном фраке с крестом Почетного легиона, понюшку, ловко втянул ее ноздрей и сказал:
— Я, старый благочестивый Назон Параклет, поделюсь с вами, господин маркиз, моими собственными соображениями по поводу того негордиевого узла, что зовется женитьбой, узами Гименея, матримониумом. Профессор Ломон в своем курсе о морали предлагает в качестве примера проспрягать прежде всего глагол amo, j'aime[28]. В выборе этого слова есть некая тонкость, которая с первого взгляда может ускользнуть от вашего внимания, а при втором уж точно ускользнет! Будем действовать одновременно синтетически и аналитически. Что значит amo?
— Я люблю! — молодцевато ответствовал юный Ансельм.
— Что это за слово?
— Глагол!
— Активный, пассивный, средний или депонентный?[29]
— Активный, — не усомнился маркиз де Тийоль.
— Активный! Именно активный!.. Особенно настаиваю на этом его качестве, — все более воодушевляясь, говорил учитель. — Он активный! Чтобы управлять аккузативом[30], он должен быть активным, иногда депонентный, но никогда пассивным, никогда средним! Продолжим! Когда глагол не в инфинитиве…[31] Ну-ка!
— Он согласуется со своим номинативом[32], или субъектом.
— Превосходно, мой благородный ученик! И вы еще думаете, что попусту прожили двадцать семь лет своей жизни? Глагол согласуется с номинативом. А знаете ли, что вы есть? Вы — субъект, хороший субъект, прекрасный субъект, блистательный субъект! В качестве такового выступаете именительным падежом, или номинативом, фразы, названным индивидом, а именно, названным Ансельмом де Тийолем. Ergo![33] Вы командуете, управляете всей фразой! А что есть фраза? Отражение, образ жизни со всеми ее разочарованиями и запятыми, периодами и надеждами, удовольствиями и восклицательными знаками! Ergo! Вы, субъект, распоряжаетесь по своему усмотрению всем содержанием фразы, от первого наречия до последнего предлога и опосредованно влияете на прямой объект. Опосредованно, ибо между объектом и вами находится необходимый глагол, действие которого исходит из субъекта и побудительно подчиняет ему объект!
— А что это за глагол? — с возрастающим интересом спросил юный Ансельм.
— Этот глагол — amo, j'aime. Глагол активный по преимуществу, который управляет чем? Аккузативом. Пример: J'aime Dieu; amo Deum![34] Прямой объект подчинен глаголу и через него — субъекту!
— А что это за объект? — вздрогнув, спросил маркиз.
— А вот теперь, — покраснел благочестивый Назон, — слушайте внимательно, мой благородный ученик! Говорят, в синтаксисе жизни, как и в синтаксисе латинского языка, существует три четко различимых рода. Вы принадлежите исключительно к мужскому, ибо именно так были зарегистрированы в мэрии вашего округа. Некоторые же индивиды принадлежат к среднему роду, вроде Оригена[35], Абеляра[36] и т. д. Глаголы этого типа никогда не управляют никаким объектом в аккузативе! Пример: я изучаю грамматику, studeo grammatical. Наконец, женский род, именно он и занимает нас больше всего Как мне сказали, женщина принадлежит к этой последней категории; ее легко узнать по одежде и отсутствию бороды. Сотворенная, чтобы быть управляемой, постоянно находиться под прямым воздействием субъекта и глагола, она стоит и всегда должна стоять в аккузативе, винительном падеже, со всеми своими явно выраженными формами. Что, следовательно, сопрягает субъекта и прямой объект, номинатив и аккузатив мужчину и женщину? Глагол, активный глагол, весьма активный, максимально активный; это глагол, столь часто встречающийся в четвертой книге «Энеиды» и о котором я ранее вынужден был умолчать по мотивам целомудрия. Это глагол, связка, соединяющая Энея и карфагенскую царицу Дидону: Eneas amat Didonem[37]. Женитьба — это спряжение данного глагола, начиная с презенса[38], напоенного медом, и кончая исполненным горечи инфинитивом[39]. Спрягайте по вашему вкусу, господин маркиз, и в жизни, и в синтаксисе существует четыре спряжения. Одни отличаются своим порывом и императивом[40]; иные — упоением и супином[41]; третьи — возбуждением и герундивом[42] на dus, da, dum. Спрягайте, благороднейший из Тийолей, спрягайте!
— Amo, amas, amat, amamus[43], — покорно произнес юный Ансельм, который при столь бурных любовных описаниях почувствовал, как разгорается его сердце.
— Превосходно, господин маркиз, — утирая мокрый лоб, одобрил профессор. — Последнее замечание, и перейдем к Цитере[44].
— Говорите, мой ученый Назон.
— Опасайтесь употребить в вашей фразе местоимение: ваш аккузатив подвергнется величайшей опасности, ибо местоимение всегда занимает место имени или субъекта.
В совершенстве вооруженный этой брачно-грамматической теорией, юный Ансельм де Тийоль день и ночь скреб затылок в попытках проникнуть в более глубокие тайны. Но справедливость требует признать, что он нисколько не продвинулся, ибо его слабо развитые способности быстро разбились о скалу непонимания.
Назон Параклет с новым пылом углубился в заложенные в грамматике принципы морали, успешно предался рассмотрению морали виноградного листа и сделал ряд полезных замечаний о неправильном склонении в латинском языке.
Город К., в котором жили эти замечательные персонажи, имел около семи тысяч жителей; но, говоря об интеллектуальной стороне дела, в нем можно было насчитать от силы двести душ, включая души животных.
Этот провинциальный городок с равно узкими улочками и взглядами поднимался в шесть утра и укладывался в восемь вечера, следуя примеру пернатых обитателей своих птичников. В течение дня жители занимались обычными делами, завтракали в девять и обедали в четыре. Свободный от угрызений совести и достижений Цивилизации городок зашнуровывался спереди, не позволял декольте опускаться ниже подбородка, носил черные чулки и прюнелевые башмаки, ступал широкими подошвами и бил в еще более широкие ладони, аплодируя мастерам местного виноделия. На руках у него пузырились рукава с буфами, шляпы имели выраженный антиадюльтерный фасон, а его невесты, защищавшие при помощи метел и веников неисчислимое богатство своих прелестей, поистине носили пояс целомудрия. Когда с приходом ночи город расходился по домам, в нем зажигались его знаменитые фонари, а деревянные башмаки звонко цокали по горбатым мостовым.
Однако в эти прекрасные вечера отнюдь не происходило беспорядочного смешения млекопитающих! Дворянство жило в отдельных кварталах и раздражало буржуа своей провинциальной спесью. А ведь лишь немногие из них осмелились бы сравнить свои генеалогические титулы со ссохшимися пергаментами маркиза де Тийоля. Что поделать, не каждый может похвастаться предками, имевшими при Людовике Заике столь оглушительный фармацевтический успех!
Несмотря на редкостную некрасивость, на юного Ансельма, в двойном свете несовершенства его черт и бедности ума, смотрели как на какое-то чудо. Назон единственный был к нему искренне привязан и осмеливался даже находить в нем определенную изысканность. Послушать Параклета, так только слепой не заметил бы привлекательности его ученика; профессор рекомендовал хулителям пойти поиграть на кларнете на просторе полей, ire clarinettam lusum, причем употреблял супин, учитывая судорожные движения и гримасы, каковых требует игра на этом гнусавом инструменте.
Итак, благочестивый Параклет задался целью достойно пристроить своего воспитанника. Он-то знал, что плоть юноши устроена так же, как и у всякого другого мужчины. И если сам Ансельм не испытывал эмоций, мало что понимал и никого не любил, то это вовсе не значило, что у него не было чувств. Отнюдь! Душа юноши способна была страдать, как и иные души, и горячий порох его сердца только и ждал искры, чтобы вспыхнуть, взорваться и засыпать целомудренные окрестности своими пылающими осколками!
Именно поэтому Назон трубил перед учеником сигнал к атаке и из кожи лез, чтобы подвигнуть его на штурм. Каждое утро в его ушах звучал вопрос маркиза: «Благочестивый Параклет, что это за жуткая бессонница мучает меня?»
Anna soror, quae me suspensam insomnia terrent?[45]
Для себя Назон свободно интерпретировал эту фразу как: «Сестра Анна, сестра Анна, видишь ли ты что-нибудь?»[46]
Но в сухом воображении профессора «солнце светило и трава зеленела»[47], и Параклет принялся действовать. Старый латинист надеялся завоевать какую-нибудь пышную красавицу, дабы она спасла род Тийолей от грядущего угасания. По сравнению с этим предприятием походы Александра[48] выглядели сущими пустяками. Назон отдавал себе отчет в поджидавших его опасностях и, чтобы укрепить душу рассказами о великих подвигах древних, днем и ночью перечитывал Ксенофонта[49] и Фукидида[50]. Именно тогда «Отступление Десяти Тысяч…» показалось ему шедевром стратегии!
