Черницкая была уже в дверях, когда услышала снова:
— Чернися!
Со смиренной поспешностью и подобострастной улыбкой она обернулась.
— Как там наша малютка?
— Все будет так, как вы приказали. Ванна уже приготовлена. Паулинка выкупает Хельку…
— Барышню! — досадливо оборвала ее Эвелина.
— Барышню… Я крою платьице из голубого кашемира, который там, в комоде…
— Знаю, знаю…
— Казимира побежала в обувной магазин, Янка я послала купить белье… А сама тем временем хоть сметаю платьице… только попрошу у вас кружев, лент и денег на все остальное.
В шкафах и комодах, которыми были заставлены комнаты в роскошном особняке Эвелины, было полным-полно кружев, лент, тюля, газа, кашемира, атласа. Черницкая довольно долго отпирала и запирала шкафы и ящики, ни на минуту не выпуская из руки кредитный билет крупного достоинства. Потом в гардеробной стоял необычайный шум — Черницкая яростно торговалась с поставщиками. Потом изрядная часть вещей, извлеченных из шкафов и комодов, равно как и денег после размена кредитного билета, исчезла в бездонном сундуке, составлявшем личную собственность кастелянши. Наконец, с прояснившимся лицом, явно довольная той выгодой, которую ей доставило появление в доме сиротки, Черницкая торопливо принялась сметывать и закалывать булавками скроенное на скорую руку платьице. Портные, сапожники и швеи должны были приступить к работе над туалетом паненки — только на следующий день. А тем временем девочка, уже выкупанная и причесанная, но все еще в своей грубой рубашонке и босая, сидела на полу в комнате Черницкой и, нежно лаская Эльфа, казалось, забыла обо всем на свете.
Обо всем на свете забыла и Эвелина, погруженная в глубокое раздумье. Теперь уже никто не мешал ей. В просторной гостиной, роскошно убранной, украшенной зеркалами и картинами и обитой узорчатой шелковой тканью пунцового цвета, царила глубокая тишина. Слегка раздвинутые портьеры позволяли видеть целую анфиладу больших и малых комнат, также погруженных в тишину и полумрак. Косые лучи заходящего летнего солнца, пробиваясь сквозь опущенные жалюзи, скользили по стенам, коврам и по золоченым рамам картин. Из сада доносилось благоухание распустившихся роз и пение птиц, а в глубине дома, в столовой, тихо позвякивала расставляемая к ужину посуда.
Эвелина думала о своей неудачной жизни. Она, пожалуй, не преувеличивала, полагая, что очень несчастлива. В самом деле, бездетная вдова, с пылким сердцем, она уже много лет страдала от одиночества; ее состояние было не так велико, чтобы она имела возможность постоянно находиться там, где жизнь еще казалась ей полной очарования, где она не томилась от скуки, чтобы различного рода заботы и дела не приковывали ее порой, часто на долгое время, к такому отвратительному, печальному и скучному месту, как Онгрод. Теперь же в ее прекрасных, обширных владениях в окрестностях Онгрода творилось нечто из ряда вон выходящее. Нужно было заключать какие-то договоры, погашать какие-то долги, производить какие-то неотложные хозяйственные затраты, — и все это мешало Эвелине уехать за границу или по крайней мере поселиться в большом городе. Два года провела уже она тут, два тяжелых и скучных года. Все ей было чуждо, прозаический вид маленького городка нагонял тоску; она томилась, лишенная утонченного наслаждения, которое доставляло ей искусство, до сих пор составлявшее величайшее очарование ее жизни; Эвелина жила как отшельница, замкнувшись в своем особняке с картинами, роялем, Чернисей и Эльфом. Жизнь ее тут была столь же чиста, сколь и печальна, и, однако, ее терзали укоры совести. Она не совершала никаких добрых поступков и часто горько упрекала себя за это. Жажда творить добро заставляла трепетать самые сокровенные струны ее души. Благотворительность стала ее манией и много, много раз в жизни приносила ей моральное удовлетворение, заменявшее счастье, которого она никогда не знала. Но… так бывало, когда она жила в других местах. Здесь же она даже не знала, что следует предпринять, чтобы насытить эту насущнейшую потребность своего благородного сердца. Правда, иногда она оказывала щедрую помощь какому-нибудь бедняку, но это не приносило ей душевного удовлетворения, не заполняло ее времени, не успокаивало совести. Живя в больших городах, Эвелина привыкла заниматься благотворительностью энергично, деятельно, под руководством просвещенных духовных наставников; лица, посвятившие себя филантропии, поднимались на чердаки, спускались в темные подвалы, посещали приюты и богадельни, сидели с серебряными подносами за столиками в преддверии храмов… И то, что Эвелина не имела возможности заняться именно такой благотворительностью, мучило ее, вливая еще одну каплю в горькую чашу ее жизни. Неожиданно в Онгроде организовалось так называемое общество дам-благотворительниц. Эвелину, как наиболее состоятельную жительницу города, пригласили принять участие в деятельности общества. Это была первая радость, которую она испытала здесь за два года. Наконец-то и она получит возможность творить добро! Избыток ее душевных сил найдет, наконец, выход. Как всегда, при виде человеческого горя глаза ее увлажнят слезы жалости и сострадания. О, она услышит слова благодарности и благословения тех, к кому она явится, словно ангел, неся помощь и утешение. Она немедленно откликнулась на приглашение. Ей указали ту часть города, где она должна была разыскивать нуждающихся. И она искала. Во время этих поисков она случайно зашла в хибарку, где жила семья каменщика, и увидела Хельку. Девочка предстала перед ней в живописной позе. Кажется, она играла с собакой или кошкой, а может быть, просто сидела у порога и яркие лучи солнца переливались в ее волосах огненными бликами; а быть может, пораженная видом экипажа, лошадей и красивой нарядной дамы, она остановилась как вкопанная в дверях, впилась в нее глазенками, в которых Эвелине почудилась знойная синева итальянского неба, — но как бы то ни было, девочка сразу же показалась ей необыкновенно привлекательной. И когда она прикоснулась губами к личику ребенка, которое было перепачкано только что съеденной похлебкой с салом, сердце ее забилось сильнее; а когда Янова произнесла слово «сиротка», глаза Эвелины оросились слезами сострадания и умиления. Со всей страстностью души, неукротимой, как вулкан, и одинокой, как челн, затерявшийся в бурных просторах моря, Эвелине захотелось взять девочку к себе, получить ее в полную собственность. Теперь предмет ее желаний уже находился под ее кровлей. Девочку отдали ей навсегда и, надо признаться, безо всякого сопротивления. И вот любовь к этому ребенку успокоит ее сердце; окружив малютку материнской заботой, она удовлетворит совесть, повелевающую ей творить добро… Но где же она, эта прелестная девчушка? Где же этот ниспосланный ей провидением ангел, несущий: радость и покой? Почему Чернися до сих пор не привела ее? Бедняжка, она, наверно, еще не одета. Но ее уже, конечно, умыли, выкупали. Эвелине захотелось пойти в комнату Черниси, обнять девочку, поцеловать, прижать к сердцу…
Она вскочила с дивана, побежала к дверям, но остановилась на полпути, скрестив на груди руки. На пороге появилась Черницкая, ведя за руку Хельку, изменившуюся до неузнаваемости. Как она преобразилась! Белая бабочка со сложенными крылышками превратилась в ослепительного колибри. Розовые ленты, точно перышки или крылышки, выделялись на голубом платьице. Из-под белых кружев виднелись стройные ножки в тонких, как паутина, чулочках, обутые в крошечные голубые башмачки. Золотистые волосы были надушены, уложены локонами и скреплены черепаховым ободком.
Восхищенная нарядом, в котором она чувствовала себя немножко неловко, упоенная запахом духов, струившимся от ее волос и кружев, Хелька остановилась в дверях гостиной. Губы ее искривились, как будто она снова собиралась расплакаться, худенькие ручки она развела в стороны и держала напряженно на весу, словно боялась измять платье, а затуманенный слезой взгляд то опускала к чудесным башмачкам, то робко устремляла на Эвелину. Подбежав к девочке, Эвелина сжала ее в объятиях и начала осыпать горячими поцелуями. Затем повела ее в столовую и вместе с ней села за стол, заставленный прекрасным фарфором и изысканными кушаньями. Когда полчаса спустя Черницкая вошла в столовую, Хелька уже сидела на коленях у своей новой покровительницы и держала себя совершенно непринужденно. Беспредельная доброта и нежность Эвелины быстро вселили доверие в сердце Хельки, — она осмелела. Девочка, щечки которой были перепачканы вареньем, а не похлебкой с салом, то и дело указывала мизинчиком на разные незнакомые ей до сих пор предметы, спрашивая, как они называются:
— Что это, пани? А это что?
— Чашечка, — отвечала Эвелина.
— Ча-шеч-ка, — не без труда повторяла Хелька.
— А по-французски это называется: la tasse.
