– Отпусти-ка её, красавчик, – серьёзно приказала она. – Этого лакомого кусочка ты не получишь, покуда я жива.
Ибрагим Назар соблазнил её в ранней юности. Он любил её втайне несколько лет в стойлах гасиенды и привёз домой в качестве прислуги, когда влечение угасло. Дивина Флор, родившаяся уже от другого мужчины, считала себя предназначенной в наложницы Сантьяго Назару, и эта мысль волновала её прежде времени.
"Не родился ещё мужчина, что был бы ему ровней", – говорила мне располневшая и увядшая Дивина Флор, сидя в окружении детей, рождённых от других возлюбленных. "Он был в точности как отец, – возражала ей Виктория Гусман, – такой же подонок". Но она не могла скрыть внезапного страха, вспоминая, с каким ужасом Сантьяго Назар посмотрел на неё, когда она вырвала из кролика и бросила собакам влажные внутренности.
– Не будь чудовищем. Представь, если бы это был человек.
Виктории Гусман потребовалось почти 20 лет, чтобы сообразить, с чего это вдруг мужчине, привыкшему убивать невинных животных, было так пугаться. "Пресвятой Боже! – испуганно восклицала она. – Не иначе это у него было предчувствие!" Но ко дню преступления у неё накопилось столько старых обид, что она скормила собакам и внутренности остальных кроликов, лишь бы испортить завтрак Сантьяго. Так и застал их оглушительный гудок епископского парохода, разбудивший весь городок.
Дом был старинным двухэтажным складским строением со стенами из грубых досок и цинковой двускатной крышей, на которой ястребы-урубу дожидались своей доли портовых отбросов. Его построили, когда в реку ещё заходили морские баркасы и даже океанские суда, которые отваживалась плыть через заболоченное устье реки. Когда в конце гражданских войн вместе с последними арабами приехал Ибрагим Назар, морские корабли уже не заходили в обмелевшую реку, и склад стоял пустым. Ибрагим Назар купил его, не торгуясь, чтобы устроить колониальную лавку, чего так и не сделал, и только когда собрался жениться, превратил склад в жилой дом. На первом этаже он устроил просторный зал, служивший для любых нужд; в глубине помещения была конюшня на четыре стойла, службы и просторная деревенская кухня с окнами на порт, через которые во всякое время проникало зловоние, исходящее от воды. Единственным, что осталось нетронуто, был винтовая лестница, подобранная после какого-то кораблекрушения. На втором этаже, где раньше располагались конторы таможенников, он устроил две просторные спальни, пять маленьких каморок для многочисленных детей, которых намеревался завести, и соорудил деревянный балкон, нависавший над миндальными деревьями, стоявшими на площади; на этом балконе мартовскими вечерами сидела Пласида Линеро, ища утешения в своём одиночестве. На фасаде оставалась парадная дверь, к ней вдобавок прорубили два окна, в которые вставили дубовые рамы с цельными стёклами. Чёрную дверь сделали выше и шире, чтобы проезжать внутрь на лошади со стороны старой пристани. Именно этой дверью пользовались чаще всего, не только из-за того, через неё удобней проходить в курятник и на кухню, но и потому, что так можно было прямо выйти на новую портовую улицу, минуя площадь. Парадная дверь, за исключением торжественных случаев, оставалась закрытой и запертой на засов. Однако именно там, а не у чёрной двери ждали Сантьяго Назара те, кто собирался убить его, и именно из этой двери он вышел встречать епископа, хотя ему пришлось обойти дом, чтобы выйти к порту.
Никто не мог правильно истолковать стольких мрачных совпадений. Следователь, приехавший из Риоачи, должно быть, почувствовал их, хоть и не осмелился принять во внимание; однако его стремление как-то разумно объяснить эти совпадения ясно заметно в материалах дела. Парадная дверь несколько раз упоминается с мелодраматическим названием "роковая". На самом деле, единственное, наверное, стоящее объяснение дала Пласида Линеро, которая на вопрос ответила сообразно своим материнским представлениям: "Мой сын никогда не выходил через чёрную дверь, если был прилично одет". Это замечание было так похоже на правду, что следователь записал его на полях, но не вынес в заключение.
Виктория Гусман, со своей стороны, настаивала на том, что ни она, ни её дочь не знали, что Сантьяго Назара ждут, намереваясь убить. Но с течением лет допустила, что обе они уже знали об этом, когда Сантьяго Назар пришёл на кухню пить кофе. Виктории Гусман рассказала обо всём женщина, зашедшая сразу после пяти попросить немного молока Христа ради. Женщина открыла даже мотивы убийц и назвала место, где они поджидали жертву. "Я не предупредила его, так как решила, что всё это пьяные разговоры", – сказала Виктория. Однако Дивина Флор призналась мне в следующий раз, когда я зашёл к ней уже после смерти матери, что та ничего не сказала Сантьяго Назару, в глубине души желая, чтобы его убили. Что до неё самой, она не предупредила Сантьяго, потому что была лишь напуганной девчонкой, неспособной к собственным решениям; её гораздо больше ужаснуло прикосновение его руки, ухватившей её за талию, холодной и застылой, словно рука мертвеца.
Сантьяго Назар широкими шагами пересёк полумрак дома, преследуемый торжественными гудками епископского парохода. Дивина Флор опередила его, чтобы открыть дверь, стараясь не дать настигнуть себя среди клеток со спящими птицами в столовой, среди плетёной мебели и горшков с папоротником, развешенных по стенам гостиной, но голубка всё же попалась в когти ястреба, когда снимала засов. "Он схватил меня в охапку, – рассказывала мне Дивина Флор. – Он всегда так делал, застав меня одну где-нибудь в уголке, но в тот день я не почувствовала страха как обычно, у меня слёзы навернулись на глаза". Она отстранилась, чтобы дать ему пройти, и в приоткрытой двери увидала миндальные деревья на площади, белые как снег в лучах восходящего солнца, но не захотела глядеть ни на что больше. "Гудок парохода смолк, и запели петухи, – рассказывала она. – Гомон стоял такой, что невозможно было поверить, что это всё наши петухи, и я подумала, что их привезли на епископском пароходе". Единственное, что она смогла сделать для мужчины, который не ей был предназначен – оставить дверь незапертой, вопреки указаниям Пласиды Линеро, чтобы он мог снова войти в случае срочной необходимости. Некто, так и оставшийся неизвестным, подложил под дверь конверт с запиской, в которой предупреждал Сантьяго Назара о том, что его подкарауливают, желая убить, открывал мотивы и место покушения и с большой точностью излагал другие подробности преступного сговора. Послание лежало на полу, когда Сантьяго Назар выходил из дому, но молодой человек не увидел его; не увидела и Дивина Флор, и оно ещё долго оставалось незамеченным после того, как преступление свершилось.
Пробило шесть, и уличные фонари ещё горели. На ветвях миндальных деревьев, на балконах ещё оставались разноцветные свадебные гирлянды; можно было подумать, что их только что повесили в честь епископа. Но площадь, вымощенная каменной плиткой вплоть до церковного двора, где был устроен навес для музыкантов, выглядела свалкой пустых бутылок и прочего мусора, оставшегося после народного гулянья. Когда Сантьяго Назар вышел из дому, несколько человек бежали в сторону порта, подгоняемые гудками парохода.
Единственным заведением на площади, которое уже открылось, была молочная лавка возле церкви, где двое ждали Сантьяго Назара, чтобы убить его. Клотильда Армента, хозяйка лавки, первой увидела Сантьяго в сиянии зари, и ей показалось, что он одет в костюм из алюминия. "Он уже казался призраком", – рассказывала она. Те, что собирались убить его, уснули на своих местах, сжимая под пиджаками обёрнутые газетами ножи, и Клотильда Армента задержала дыхание, чтобы их не разбудить.
Это были близнецы: Педро и Пабло Викарио. Им было по 24 года, и они были так похожи, что стоило большого труда их различить. "Ребята простецкие, но приличного поведения", – говорили обычно о них. Я, знавший их с начальной школы, сказал бы то же самое. На братьях оставались костюмы тёмного сукна, надетые по случаю свадьбы, слишком грубые и неудобно скроенные для нашего карибского климата. Вид у близнецов был усталый после стольких часов разгула, однако они успели побриться. Хотя оба не переставали пить с кануна свадьбы, пьяны по прошествии трёх дней они уже не были, скорее выглядели разбуженными лунатиками. Они уснули с первыми лучами зари, прождав три часа в лавке Клотильды Арменты, это был их первый сон с четверга. Их не разбудил даже первый гудок парохода, но полностью разбудило предчувствие, когда Сантьяго Назар вышел из своего дома. Оба ухватились за газетные свёртки, а Педро Викарио стал подниматься с места.
"Ради всего святого, – прошептала Клотильда Армента. – Оставьте это на потом, хотя бы из уважения к господину епископу".
"Это было как по Господнему наитию", – повторяла она то и дело. Это и верно было вмешательство свыше, возымевшее, однако, лишь кратковременное действие. Услыхав её, близнецы Викарио переглянулись, и тот, что поднялся, сел снова. Оба следовали взглядами за Сантьяго Назаром, вступившим на площадь. "Они смотрели на него скорее с жалостью", – говорила Клотильда Армента. В это мгновение площадь торопливо переходили девочки из монастырской школы, похожие в своей сиротской униформе на беспорядочно сбитое стадо.
Пласида Линеро оказалась права: епископ с парохода не сошёл. Кроме отцов города и школьников в порту было множество народу, повсюду были видны плетёные клетки с откормленными петухами, которых принесли в подарок епископу, поскольку суп из петушиных гребешков был его любимым блюдом. На пристани лежало столько наколотых дров, что понадобилось бы самое малое два часа для их погрузки на пароход. Но пароход не причалил. Он появился на излучине реки с драконьим рыком, оркестр заиграл епископский гимн, петухи в клетках запели, будя своим криком остальных птиц в городке.
В те времена легендарные рейсовые пароходы на дровяном ходу почти исчезли, и на тех немногих, что оставались на плаву, уже не было ни пианол, ни кают для новобрачных; они едва могли плыть против течения. Однако этот пароход был новым, с двумя трубами вместо одной, с флажком, расцвеченным наподобие воинского штандарта, и деревянным колесом на корме, придававшем судну облик морского корабля. На верхней палубе у капитанской каюты стоял епископ в белой сутане со своей испанской свитой. "Погода была как на рождество", – сказала моя сестра Марго. По её словам, проходя мимо пристани, пароход со свистком выпустил струю пара, задевшую тех, кто стоял ближе всего к берегу. Это было мимолётное видение: епископ принялся творить крёстное знамение в воздухе перед толпой на пристани, и заученно продолжал водить рукой без злобы и вдохновения, пока пароход не скрылся из виду, и слышался лишь петушиный гомон.
У Сантьяго Назара были основания чувствовать себя обманутым. Он пожертвовал несколько вязанок дров на общественные нужды отцу Амадору и, кроме того, выбрал нескольких петушков с гребнями самого аппетитного вида. Но это было мгновенное недовольство. Моя сестра Марго, бывшая с ним вместе на пристани, нашла его в отличнейшем настроении, готового продолжать гулянье, хотя аспирин ему нисколько не помог. "Он не выглядел нездоровым, и думал только о том, во сколько обошлась свадьба". Кристо Бедойя, который был с ними, называл цифры, лишь усиливавшие общее изумление. Он был на гулянье вместе со мной и Сантьяго Назаром почти до четырёх, но не пошёл спать к родителям, а остался поболтать с бабушкой и дедом. Там он узнал сведения, необходимые для подсчёта свадебных расходов. Он рассказал, что ради праздника зарезали сорок индюшек, одиннадцать свиней, а также четырёх телят, которых по распоряжению жениха выставили жариться на площади для угощения публики. По словам Кристо, было выпито 205 ящиков контрабандного виски и почти 2 000 бутылок тростникового рому, розданных толпе. Не было ни единого человека, ни бедного, ни богатого, кто бы так или иначе не поучаствовал в свадебном гулянье, закончившемся самым громким скандалом в истории городка. Сантьяго Назар размечтался вслух: "Такая и у меня будет свадьба, – сказал он. – Жизни не хватит, чтобы всё пересчитать".
Все на мгновение смолкли, и моей сестре почудилось, словно тихий ангел пролетел. Она ещё раз подумала о счастливой доле, выпавшей Флоре Мигель, которая столь многим обладала в жизни, а на следующее рождество могла приобрести ещё и Сантьяго Назара. "Неожиданно я поняла, что нет партии лучше, чем он. Только представь себе: красивый, благовоспитанный и сам себе голова в двадцать один год". Она обычно приглашала Сантьяго на пончики из маниоки, и как раз в тот день наша мать затеяла их на завтрак. Сантьяго Назар с радостью принял приглашение.
– Я переоденусь и приду, – сказал он и тут сообразил, что позабыл часы дома на тумбочке. – Который час?
