То были старые добрые времена цеховых объединений; бумажный магнат еще заключал тогда контракты с приказчиками и служащими, принимая обязательства на сто один год вперед, а его жена, хозяйка, каждую весну заваривала целебный фруктовый настой для очистки крови, который хозяйская семья выпивала вместе с семьями рабочих. Секреты ремесла отец передавал сыновьям, но по мере того, как все крупневшее производство расширялось, начиная зависеть от индустрии и писчебумажного дела — печати, производства мраморной бумаги, книг, торговли в писчебумажном магазине и книгоиздания, — они становились достоянием и других членов семьи. Каждое новое поколение, постигая ремесло, придавало новое ускорение «бумажному делу» предка, уже славному и обретавшему репутацию во всей Европе.
(К слову, дядя Иоганна Августа Сутера, Фридрих Сутер, контрабандой переправлял памфлеты и брошюры революционного содержания, привозя огромные связки книг из Швейцарии в Эльзас и распродавая их в землях между Альткирхом и Страсбургом, что помогло ему под видом «известного всем книготорговца» пережить дни Террора 1793–1794 годов, неизвестные подробности которого он рассказал в своих воспоминаниях. Еще и сегодня один из потомков великого бумажного фабриканта, Готлиб Сутер, держит в Базеле переплетную мастерскую на той старинной и безмятежной площади, где школьницы-малышки бегают взапуски вокруг памятника местному селянину-стихотворцу:
Вот Йоганн Петер Гебл.
Поэт был мудр и строг.
Большой крестьянский жезл
Повесил между ног.
Но лишь взмахнуть
Им был готов —
Как из штанов
Пара шаров!
Ларек у него совсем махонький. Готлиб, мозги у которого слегка набекрень, увлекается сектами, посещает религиозные собрания и ходит в тюрьмы проповедовать узникам слово Божие. Веру он меняет чаще, чем рубашку, и колотит своих ребятишек смертным боем. Еще чаще он заглядывает в кабак, где все свои тайны поверяет рюмке. Со времен Генерала все Сутеры таковы.)
4
Не дойдя одного лье до Безансона, Иоганн Август Сутер наконец окунает израненные ноги в ручей. Он усаживается среди лютиков, в тридцати метрах от большой дороги.
Из редкой мальвовой рощицы на большую дорогу высыпает дюжина молодых немцев. Это веселые ребята, они хотят пешим ходом пройти по Франции. Один ювелир, другой продает чеканки по металлу, третий ученик мясника, есть и лакей. Все рассказывают о себе, окружив Иоганна. Это компания добрых собутыльников, всегда готовых приударить за любой юбчонкой и осушить стаканчик, даже если не хочется. Они в одних рубашках, а связанные в узелок пожитки висят у каждого на посохе. Иоганн присоединяется к ним, выдавая себя за типографского рабочего.
Именно с этой компанией Сутер приходит в Бургундию. Ночью в Отюне, когда его приятелей, вусмерть упившихся, сморит сон, он обокрадет двоих или троих, а одного разденет донага.
На следующий день Сутер минует заставу на парижской дороге.
В Париже он снова без гроша. У него нет выбора. Он отправляется прямо к оптовому продавцу бумаги в квартале Маре, одному из лучших поставщиков его отца, и предъявляет ему подложное письмо с просьбой о кредите. Спустя полчаса после того, как сумма у него в кармане, он уже во дворе Северного транспортного управления. Он направляется в Бове и оттуда, через Амьен, — в Аббевиль. Хозяин рыболовной барки охотно соглашается доставить его в Гавр. А еще через три дня все население Гавра высыпает на набережную, чтобы послушать грохот пушек и звон колоколов: «Эсперанца», лопастной пароход с прямыми парусами, гордо выходит из порта и огибает мол. Это первое плавание в Нью-Йорк.
На борту — Иоганн Август Сутер, банкрот, беглец, беспутный скиталец, бродяга, мошенник, вор.
Гордо подняв голову, он откупоривает бутылку вина.
Здесь он исчезнет в туманах Ла-Манша, покуда время не потечет вспять, покуда море не высохнет. В его краях больше не говорили о нем, и его жена четырнадцать лет не имела от него никаких вестей. И вдруг его имя с удивлением принялись повторять во всем мире.
Так начинается необыкновенная история генерала Иоганна Августа Сутера.
Воскресенье.
5
Порт.
Порт Нью-Йорк. 1834.
Здесь пришвартовываются люди из Старого Света, потерпевшие в жизни кораблекрушение. Неудачники, несчастливцы, бунтари. Люди свободные, несмирившиеся. Те, кто испытал на себе превратности судьбы; поставившие на карту все; влекомые страстью к романтическим приключениям. Первые немецкие социалисты, первые русские мистики. Мыслителей такого сорта травит европейская полиция, реакционеры изгоняют их. Мелкие ремесленники, первые жертвы формирующейся крупной промышленности. Французские фурьеристы, карбонарии, последние ученики неизвестного философа Сен-Мартена[3] и шотландцы. Благородные люди с душой сумасбродов. Бандиты из Калабрии, патриоты Эллады. Крестьяне из Ирландии и Скандинавии. Одиночки и целые народы, бежавшие от наполеоновских войн, принесенные в жертву на дипломатических конгрессах. Карлисты, поляки, венгерские повстанцы. Романтики всех революций 1830 года и последние либералы, покинувшие родную землю, чтобы добраться до великой Республики, рабочие, солдаты, торговцы, банкиры из всех стран, даже южноамериканцы, приспешники Боливара. Со времен Французской революции, с Декларации независимости (за 27 лет до избрания Линкольна президентом) Нью-Йорк не видел на своих причалах таких густых и все прибывающих, расплывающихся толп. Эмигранты прибывают день и ночь, и на каждом корабле, доставившем человеческий груз, непременно есть хотя бы один представитель неистребимого племени авантюристов.
Иоганн Август Сутер прибывает 7 июля, во вторник. Он дал обет. Едва причалили, как он спрыгивает на пристань, расталкивает солдат ополчения, одним-единственным взглядом охватывает весь необъятный морской горизонт, откупоривает и залпом осушает бутылку рейнского вина, швыряет пустую бутылку в толпу негров, команду одного бермудца. Потом, расхохотавшись, бегом устремляется в незнакомый большой город, торопясь так, словно его ждут.
6
— Вот, дружище, — говорил Пауль Хабербосх Иоганну Августу Сутеру, — я тебе тут устрою житье без забот, так что будет у тебя пища, кров и нос в табаке. Вдобавок и одежу дам. У меня тут есть старый гаррик[4] о семи воротниках, пришлых ирландцев он приводит в восторг. Нигде ты не найдешь местечка теплее, чем у меня; особливо потому, что ты, между нами, по-ихнему не понимаешь; и тут-то гаррик будет как нельзя кстати, ведь с этими ирландцами, а они, черт бы их побрал, славные парняги, такие невинные, словно вчерась голышом из рая на землю свалились, тебе только и надо, что разевать пошире одни уши, и пусть они влезают туда со своим распроклятым языком, шлюхины дети, потому что молчать они не умеют. Кроме шуток, говорю тебе, что и недели не пройдет, как ты запросишься отпустить тебя хоть в монастырь. Ирландцу молчать невозможно никак, а пока он начнет тебе рассказывать, что у него там накипело в брюхе, я тебе наказываю тихонько пощупать его пожитки, только взглянуть, что у него там внутри — запасные кишки, как у краснокожих обезьян, или запор, как в старухином заду. Вот тебе мой гаррик, вот галлон портового рома (ведь с ирландцем, который только приплыл, надо чокнуться, таков обычай принимать земляка) и малыш-ножичек моего изготовления, длинный как бечева, а лезвие глаже, чем у евнуха между ног. А взгляни-ка на эту пружину, нажми сверху, оп-ля, видишь, выскочили три зубца да из самого конца. Вот так здорово, да. Пока ты будешь с ним разглагольствовать про О' Коннора или Акт объединения, и как его утверждали в парламенте, моя заточка все тебе скажет — есть дыра в заду у клиента, или там все заделано, как у глупой деревяшки. Проткнешь только самую малость, чтоб узнать, из какого теста его задница — из свинца или золота. Ага, ты все понял, прекрасно, тебе уже пора это уметь! А ведь это я сам смастерил; когда я плавал на «Эшелль», тамошний бортовой хирург, французский чертяка, эту штуковину называл термометром. Вот я доверяю тебе термометр, и без шуток, понял? Ведь ты мне нравишься, сынок, твоя мамаша, правду сказать, должно быть, не скучала, когда тебя зачала. Только не забывай как следует драить пуговицы на твоем гаррике, они должны сверкать, как вывеска хорошего трактира, а тут ты и достанешь бутылку рома, ибо, как в народе говорят: добрая стать не умеет врать, а с твоими волосьями цвета черной редьки, да в моем гаррике с пуговицами, блестящими, как выигранные в кости доллары, они примут тебя за кучера архиепископа Дублинского в День благодарения и под свою европейскую болтовню поедут с тобой прямо сюда. Да смотри осторожней, не строй из себя dead-heat[5], чтобы твоих клиентов не увел у тебя из-под носа какой-нибудь чертов голландец, тогда берегись у меня! Еще кой-чего тебе скажу. Привезешь сюда какого-нибудь из этих ирландских горемык, так старайся больше ни разу в жизни не сталкиваться с ним потом, даже если минет сто лет! Вот все, чего тебе желаю. А теперь проваливай, я все сказал.
