— О! — вырвалось у Эгути при виде штор из алого бархата. Тусклое освещение придавало глубину их окраске, словно рассеялся перед шторами тонкий слой света, и Эгути подумалось, что он вступил в призрачное царство. Шторы закрывали все четыре стены комнаты. Дверь, в которую вошел Эгути, тоже была закрыта шторой, только край ее был отдернут. Повернув ключ в двери и задергивая штору, Эгути увидел спящую девушку. Она не выглядела спящей, но дыхание ее было ровным и глубоким. У Эгути захватило дух от неожиданной красоты девушки. Неожиданной была не только ее красота, но и молодость. Она спала на левом боку, тела ее видно не было, только лицо. Ей было лет двадцать, не больше. В груди Эгути как будто забилось еще одно сердце.
Правая ладонь девушки покоилась на подушке, а левая, скрытая одеялом, была, очевидно, вытянута в сторону; из пальцев правой руки только большой наполовину спрятался под щекой, остальные же, лежавшие на подушке вдоль щеки, мягкие и нежные от сна, были слегка загнуты внутрь, но не настолько, чтобы совсем исчезли хорошенькие ямочки у основания пальцев. Теплая розоватость постепенно сгущалась к кончикам пальцев. Рука была белая и гладкая.
— Спишь? Не проснешься? — спросил старый Эгути как будто для того, чтобы дотронуться до этой руки; взял ее в свою и слегка встряхнул. Он знал, что девушка не проснется. Не выпуская руки, он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что она собой представляет в жизни. Брови ее не были накрашены, сомкнутые ресницы, густые и длинные. Волосы приятно пахли.
Некоторое время спустя до него донесся шум прибоя, на этот раз очень громкий; девушка очаровала его. Набравшись решимости, он разделся, Только сейчас он заметил, что свет в комнате падает сверху, и, подняв глаза, увидел, что его дают электрические светильники в двух оконцах на потолке, затянутых японской бумагой. Быть может, алый бархат так выразителен благодаря этой подсветке, а кожа девушки кажется прекрасной, как мечта, оттого, что ее окрашивает своим цветом бархат, — внешне спокойно размышлял Эгути, но покоя в его душе не было. Нет, вряд ли тут дело в шторах, — скорее всего, у нее действительно такой цвет лица. Когда глаза Эгути привыкли к освещению в комнате, оказалось, что для него, обычно спавшего в темноте, этот свет слишком ярок, но выключателя в комнате не было видно. Он обратил внимание, что одеяло на постели хорошее, пуховое.
Эгути тихонько забрался под одеяло, боясь разбудить девушку, хотя и знал, что она не должна проснуться. Девушка была совершенно нагая. Когда Эгути лег рядом с ней, она не шелохнулась — не попыталась прикрыть грудь или сдвинуть ноги. Обычно молодые женщины в подобных случаях мгновенно просыпаются, как бы крепко они ни спали. Но этот сон был не обычный. И все же Эгути постарался лечь так, чтобы не коснуться тела девушки. Ее колени были немного согнуты и выдвинуты вперед, поэтому Эгути не мог удобно вытянуть ноги. Но, даже не глядя на девушку. Эгути знал, что она лежит не в оборонительной позе, при которой согнутые колени лежат одно на другом, напротив, ее правое колено было сдвинуто назад, а левая нога вытянута. Плечи и бедра спящей лежали под разными углами к туловищу. Девушка, очевидно, была не очень высокого роста.
Рука девушки, которую старый Эгути перед этим держал в своей, тоже спала глубоким сном, безвольно упав на подушку, когда Эгути выпустил ее. Он подтянул свою подушку, и рука скатилась на простыню. Опершись локтем о подушку и разглядывая руку спящей, Эгути пробормотал: «Ну совсем как живая». Нет, он не сомневался, что она живая, просто хотел сказать, какая она чудная, но, вырвавшись, слова эти прозвучали как-то зловеще. Разве эта ничего не подозревающая, усыпленная девушка, для которой время как бы остановилось, как бы частично потеряно, не погружена в бездну, которая сродни смерти? На свете не бывает живых кукол, значит, она не кукла, но ее сделали игрушкой, назначение которой — не вызывать чувство стыда у стариков, переставших быть мужчинами. Нет, эта девушка — не игрушка, а, быть может, сама жизнь для таких стариков. Жизнь, к которой они могут спокойно прикоснуться. Эгути с его старческой дальнозоркостью рука девушки, лежавшая рядом, казалась еще более нежной и прекрасной. Кожа на ощупь была гладкая, но рассмотреть ее без очков он не мог.
Эгути заметил, что мочка уха спящей окрашена в тот же тепло-розовый цвет, что и кончики пальцев. Эта розовая мочка, проглядывавшая через волосы, и свежесть девушки взволновали старого Эгути до боли в груди. Он пришел в этот таинственный дом впервые, побуждаемый, главным образом, любопытством, но он догадывался, что тех, кто старше его и уже ни на что не способны, приводят сюда более сильные радости и печали. Волосы девушки были длинные. Должно быть, она отрастила их, чтобы старые люди могли ими играть. Эгути опустил голову на подушку и слегка приподнял волосы спящей, приоткрыв ухо. Кожа под волосами за ухом была белая. Шея и плечи дышали невинностью. Они еще не набрали округлой пышности, свойственной взрослым женщинам. Эгути отвел взгляд и осмотрелся вокруг. Только его одежда лежала в специальной корзине, одежды девушки нигде не было видно. Вероятно, ее забрала та женщина, а может, девушка пришла в эту комнату уже без одежды — мысль эта поразила Эгути. Ведь ее мог кто-нибудь увидеть. Он понимал, что ничего страшного теперь в этом нет, что девушку специально для этого и усыпили, но все же прикрыл одеялом плечи спящей и закрыл глаза. И вдруг в запахе, исходящем от девушки, он почувствовал запах грудного ребенка. Младенца, сосущего грудь. Этот запах был более сладким и сильным, чем запах самой девушки.
— Не может быть… — Казалось невероятным, что эта девушка могла уже родить ребенка, что груди ее набухли и из них сочится молоко. Эгути снова оглядел лоб и щеки девушки, всю девическую линию шеи от самого подбородка. И хотя все было ясно и так, он приподнял одеяло, прикрывавшее грудь и плечи спящей, и заглянул под него. Нет, конечно, к этой груди еще никогда не прикладывали ребенка. И на ощупь она не была влажная. Но если даже предположить, что по отношению к этой девушке, не достигшей и двадцати лет, выражение «пахнет молоком матери» еще не утратило своего смысла, все равно ее тело не должно иметь запаха грудного ребенка. Так может пахнуть только женщина. И все же Эгути определенно почувствовал в тот момент запах грудного младенца. Или это была только мимолетная галлюцинация? Почему она вдруг возникла, Эгути не знал; быть может, запах младенца исходил из какой-то расщелины в его пустом сердце? Размышляя об этом, Эгути погрузился в печальные думы об одиночестве. Он ощутил леденящую грусть — неизбежную спутницу надвигающейся старости. Потом она сменилась жалостью и любовью к девушке, пахнущей молодым теплом. И вдруг Эгути почувствовал, как в теле девушки зазвучала музыка, которая словно рассеяла томившее его холодное сознание вины. Музыка эта была полна любви.
Эгути оглядел все четыре стены, словно испытывая желание убежать, но выхода, скрытого бархатными шторами, как будто вообще не существовало. Алый бархат, казавшийся легким в свете лампы на потолке, был совершенно неподвижен. Он как бы держал взаперти усыпленную девушку и старика.
— Ты не проснешься? Нет? — Эгути взял девушку за плечо и встряхнул, потом приподнял ее голову. — Не проснешься? Нет?
Чувство, поднявшееся в душе Эгути, побудило его коснуться девушки. Он больше не мог мириться с тем, что девушка спит, не отвечает ему, не видит его лица, не слышит голоса, не знает даже того, что с ней сейчас находится человек по имени Эгути. Ни единая частичка его существования не достигнет ее души. Она не проснется. Старик чувствовал на своей руке тяжесть головы спящей, только легкое движение бровей доказывало, что она живая. Эгути не шевелил рукой.
Если бы девушка могла проснуться от подобных попыток разбудить ее, то стала бы явной тайна этого дома, о которой старый Кига, поведавший обо всем Эгути, говорил, что там «как будто спишь с таинственным Буддой». Ведь именно спящая непробудным сном женщина и является для стариков, «на которых можно положиться», не чем иным, как тем соблазном, риском и удовольствием, которых они сами могут не опасаться. Старый Кига говорил Эгути, что он и ему подобные только тогда чувствуют в себе биение жизни, когда находятся рядом с усыпленной женщиной. Заглянув как-то в гости к Эгути, Кига со своего места увидел в саду на засохшем осеннем мху что-то красное и, спросив: «Что это там?», — тут же пошел посмотреть. Это были красные плоды аоки. Несколько штук валялось на земле. Кига поднял один и, вертя его в пальцах, рассказал об этом таинственном доме. Он сказал, что ходит туда, когда уже больше не в состоянии выносить отчаяние старости.
— Мне кажется, что я окончательно разочаровался в женщинах еще в далеком, далеком прошлом. И знаешь, нашлись люди, которые придумали усыплять женщин так, что те не могут проснуться.
