– Я начинаю понемножку понимать. Но как все это обидно!
– Всегда обидно, еще как обидно! Но в нашем ремесле нельзя ничего принимать близко к сердцу.
– Ты думаешь, что во времена кондотьеров было то же самое?
– Уверен, что еще хуже.
– Но рука у тебя ранена честно?
– Да. В самом что ни на есть честном бою. На каменистой, голой, как плешь, высоте.
– Пожалуйста, дай мне ее потрогать, – сказала она.
– Только поосторожнее с ладонью, – сказал полковник. – Она пробита, и рана нет-нет да и открывается.
– Тебе надо писать, – сказала девушка. – Я говорю серьезно. Люди должны обо всем этом знать.
– Нет, – возразил полковник. – У меня нет таланта, и я знаю слишком много. Любой враль почти всегда пишет убедительнее очевидца.
– Но писали же другие военные!
– Да. Мориц Саксонский. Фридрих Великий. Су Цинь.
– А в наше время?
– Ты, не задумываясь, сказала «в наше». Но мне это нравится.
– Ведь многие из нынешних военных пишут!
– Пишут. Ну а ты их читаешь?
– Нет. Я читаю главным образом классиков и скандальную хронику в иллюстрированных журналах. И твои письма.
– Ты бы их сожгла, – сказал полковник. – Они ни к черту не годятся.
– Пожалуйста, не будь таким грубым.
– Не буду. Что бы тебе рассказать поинтереснее?
– Расскажи, как ты был генералом.
– Ах, об этом. – Он сделал Gran Maestro знак принести шампанское. Это был редерер сорок второго года, который он любил. – Если ты занимаешь генеральскую должность, ты живешь в прицепном фургоне, и твой начальник штаба живет в таком же фургоне, и у тебя есть выпивка, когда у других ее нет. Твои начальники отделов живут на КП. Я бы мог о них рассказать, но тебе будет скучно. Я бы мог рассказать о начальниках первого, второго, третьего, четвертого и пятого отделов, но у немцев был и шестой. Боюсь только, что тебе будет скучно… Если ты генерал, у тебя есть карта под плексигласом и на ней – три полка из трех батальонов каждый. Все это нанесено на карту цветным карандашом. На карте указаны разграничительные линии, чтобы батальоны не лезли куда попало и не перестреляли друг друга. Каждый батальон состоит из пяти рот. Все батальоны должны быть хорошими, но и среди них есть хорошие, а есть и похуже. Кроме того, у тебя есть дивизионная артиллерия, танковый батальон и целая гора запчастей. Вся твоя жизнь сводится к координатам на карте.
Он помолчал, пока Gran Maestro разливал редерер сорок второго года.
– Из корпуса, из cuerpo d'Armata, – перевел он, и в голосе его зазвучала неприязнь, – дают указания, что делать, а ты решаешь, как это сделать. Диктуешь приказы писарю, а чаще отдаешь их по телефону. Вынимаешь душу из людей, которых ты уважаешь, заставляя их делать заведомо невозможное, потому что приказ есть приказ. Ломаешь себе голову, ложишься бог знает когда, а встаешь чуть свет.
– И ты об этом не напишешь? Даже чтобы доставить мне удовольствие?
– Нет, – сказал полковник. – Книги о войне обычно пишут нервные юноши, они чуть-чуть свихнулись и сохранили свежесть воспоминаний о первом дне боев или о первых трех или четырех таких днях. Это неплохие книги, но тому, кто там был, они кажутся скучными. Другие пишут, чтобы поживиться на войне, которой они и не нюхали, – те, что удрали в тыл, чтобы поскорее сообщить новости с фронта. И не такие уж это были новости. Профессиональные писатели пристроились на службе в тылу и писали о боях, в которых ничего не смыслили, так, словно видели их своими глазами. Не знаю, как назвать такой грех! Вот и какой-то лощеный моряк в звании капитана, который даже шлюпкой не смог бы командовать, написал про тайную подоплеку поистине Великой войны. Рано или поздно каждый выпустит свою книгу. Может, нам когда-нибудь перепадет и хорошая. Но я, дочка, книг не пишу.
Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
– Gran Maestro, – спросил он, – вы любите воевать?
– Нет.
– Но ведь мы воевали?
– Да. Слишком много.
– А как у вас со здоровьем?
– Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
– Не может быть, – сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. – Вы мне говорили только про язву.
– Ну вот, а теперь вы знаете. – Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
– Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
– Я вас обскакал, – сказал полковник. – Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
– Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, – сказала девушка. – Ты от меня это скрыл.
– С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
– А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
– Это всего-навсего мышца, – сказал полковник. – Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь – и все.
– Пожалуйста, не надо об этом.
– Ты сама меня спросила, – сказал полковник.
– А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
– Конечно, нет, – сказал полковник. – Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
– Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
– Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
– Давай не будем об этом говорить – слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
– Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
– Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
– А тебе не будет холодно? – спросил полковник.
– Конечно, нет.
– Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
– Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
– Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
– Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
– Пожалуйста, повернись в профиль, – сказал полковник, – и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
– Нет, – ответил Gran Maestro.
– Тогда дайте другую.
– Я ее уже заморозил.
– Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
– Ничуть.
– Жаль, что нету карты.
– Дальше.
– Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, – и живых и мертвых. – Он помолчал. – Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
– Дальше.
– На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
– А как это делается?
– Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил – патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
– Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
– Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
– Неужели вам совсем не пришлось драться?
– Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
– Всего три раза, чтобы взять такой город?
– Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
– Расскажи, как дерутся.
– Скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя, – сказала девушка. – Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза – я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
– Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
