– Не понимаю.
– Этого, пожалуй, не объяснишь, – сказал полковник. – Хотя нет, – добавил он, – почему же? Объяснять – это главное в моем ремесле. Кто сказал, что нельзя объяснить? Знаешь, это как в футболе. Те, что выигрывают в Милане, проигрывают в Турине.
– Я не люблю футбола.
– Я тоже, – сказал полковник. – Особенно матчи между командами армии и флота. И когда футбольные термины употребляют наши военные шишки. Правда, им тогда самим легче понять, о чем они говорят.
– Сегодня нам с тобой будет хорошо. Как бы там ни было.
– Давай захватим с собой эту бутылку.
– Давай, – сказала девушка. – И бокалы побольше. Я скажу Gran Maestro. Возьмем пальто и пойдем.
– Хорошо. Я только приму лекарство, распишусь на счете, и мы пойдем.
– Жалко, что я не могу принимать за тебя лекарство.
– Нет уж, черт возьми, лучше не надо, – сказал полковник. – Мы сами выберем гондолу или скажем, чтобы наняли какую попало?
– Давай рискнем. Пускай выбирают они. Что мы теряем?
– Терять нам, пожалуй, нечего. Совсем, пожалуй, нечего.
Они вышли через боковой подъезд на imbarcadero, и в лицо им сразу ударил ветер. Свет из окон отеля падал на черную гондолу, и вода казалась зеленой. «Она красива, как хорошая лошадь или как летящий снаряд, – подумал полковник. – Почему я раньше не замечал, до чего гондолы красивые? Какие нужны были руки и глаз, чтобы создать такую соразмерность линий!» – Куда мы поедем? – спросила девушка. Ее тоже освещали лучи, падавшие из подъезда и окон отеля; она стояла у причала, возле черной гондолы, волосы ее развевал ветер, и она была похожа на статую на носу галеры. «И не только лицом», – думал полковник.
– Давай прокатимся по парку, – сказал полковник. – Или через Булонский лес. Пускай он свезет нас в Эрменонвиль.
– А мы с тобой поедем в Париж?
– Конечно! – сказал полковник. – Попроси его, чтобы он часок покатал нас там, где полегче грести. Мне не хочется мучить его на таком ветру.
– От этого ветра вода очень поднялась, – сказала девушка. – Кое-где в наших любимых местах нельзя будет проехать под мостами. Можно, я скажу ему, куда нас везти?
– Конечно, дочка. Поставьте ведерко со льдом в лодку, – сказал полковник младшему официанту, который вышел их проводить.
– Gran Maestro просил передать, что эта бутылка – вам в подарок.
– Поблагодарите его хорошенько и скажите, что это невозможно.
– Пусть сначала выгребет против ветра, а потом я знаю, куда мы поедем, – сказала девушка.
– Gran Maestro послал вам еще это, – сказал официант.
Он подал старое армейское одеяло. Рената разговаривала с гондольером – волосы ее трепал ветер. На гондольере был толстый синий морской свитер; голова у него тоже была не покрыта.
– Передайте ему от меня большое спасибо, – сказал полковник.
Он сунул официанту в руки бумажку. Тот вернул деньги.
– Вы мне уже подписали чаевые на счете. Ни вы, ни я, ни Gran Maestro еще с голоду не помираем.
– А как насчет жены и bambini?
– У меня их нету. Ваши средние бомбардировщики разбили наш дом в Тревизо.
– Обидно.
– Вы тут ни при чем, – сказал официант. – Вы были такой же пехтурой, как и я.
– И все равно обидно. Разрешите мне вам это сказать?
– Пожалуйста, – сказал официант. – Но разве это поможет? Счастливо, полковник. Счастливо, сударыня.
Они спустились в гондолу, и сразу же началось всегдашнее волшебство: послушная лодка вдруг качнулась у них под ногами, потом они стали усаживаться в темноте, потом пересели, когда гондольер принялся горланить и чуть накренил лодку, чтобы легче было править.
– Ну вот, – сказала девушка, – теперь мы дома, и я тебя люблю. Поцелуй меня, пожалуйста, чтобы я знала, как ты меня любишь.
Полковник прижал ее к себе, она закинула голову, и он целовал ее, пока от поцелуя не осталось ничего, кроме горечи.
– Я люблю тебя.
– Что бы это ни значило, – прервала она его.
– Я люблю тебя и знаю, что это значит. Портрет красивый. Но что же тогда ты сама?
– Дикарка? – спросила она. – Растрепа? Неряха?
– Нет.
– Неряха – одно из первых слов, которому я выучилась от гувернантки. Так говорят, когда плохо причешешься. А лентяйка – это когда на ночь проведешь по волосам щеткой меньше ста раз.
– Я сейчас проведу рукой, и они растреплются еще больше.
– Раненой рукой?
– Да.
– Но мы не так сидим. А ну-ка, поменяемся местами!
– Ладно. Вот это разумный приказ, ясный и понятный.
Они очень веселились, пересаживаясь и стараясь не нарушить равновесие гондолы.
– Ну вот, – сказала она. – Но обними меня крепко другой рукой.
– Ты всегда знаешь, чего тебе хочется?
– Всегда. По-твоему, это нескромно? Слову «нескромно» меня тоже научила гувернантка.
– Нет, это хорошо. Подтяни повыше одеяло – чувствуешь, какой ветер?
– Он дует с гор.
– Да. И откуда-то еще дальше.
Полковник слышал, как бьет волна по доскам гондолы, ощущал резкие порывы ветра и знакомую издавна шершавость одеяла, а потом почувствовал прохладное тепло и прелесть ее тела, и упругость груди, которой легко касалась его левая рука. Тогда он провел искалеченной рукой по ее волосам раз, другой и третий, а потом поцеловал ее, чувствуя, как из души его уходит даже горечь.
– Пожалуйста, – попросила она, совсем спрятавшись под одеяло, – теперь я тебя поцелую.
– Нет, – сказал он. – Я тебя.
Ветер был ледяной и резал лицо, но под одеялом ветра не было, там не было ничего, кроме его искалеченной руки.
– Пожалуйста, милый, – сказала девушка, – пожалуйста, не надо.
– А ты ни о чем не думай. Ни о чем на свете.
– Я не думаю. Ни о чем.
– Молчи.
– Тебе хорошо?
– Сам знаешь.
– Ты уверена?
– Молчи. Пожалуйста.
Она молчала. Молчал и он, и когда большая птица, сорвавшись, пропала вдали, за закрытым окошком гондолы, оба не сказали ни слова. Он легонько придерживал ее голову здоровой рукой.
– Выпей вина, – сказал полковник, ловко достав ведерко со льдом и открывая бутылку, которую уже откупорил для них Gran Maestro, а потом заткнул обыкновенной винной пробкой, – тебе это полезно, дочка. Это помогает от всех наших недугов, от всех печалей и страхов.
– У меня ничего этого нет, – сказала она, старательно выговаривая слова, как учила ее гувернантка. – Я просто женщина или девушка, не знаю, как лучше сказать, которая делает то, что ей не следует делать. Ну что же, обними меня опять.
– Хорошо, – сказал полковник. – Хорошо, если хочешь.
– Пожалуйста, обними меня. Я ведь тебя прошу.
«Голос у нее ласковый, как у котенка, – думал полковник, – даром что бедные котята не умеют разговаривать». Но потом он перестал думать о чем бы то ни было и очень долго не думал ни о чем.
Гондола шла сейчас по одному из поперечных каналов. Когда они выходили из Большого канала, ветер так ее накренил, что гондольеру пришлось всем телом налечь на противоположный борт, а полковник и девушка тоже были вынуждены передвинуться под своим одеялом, и туда, под одеяло, с ожесточением ворвался ветер.
Они долго не произносили ни слова, и полковник заметил, что, когда гондола проходила под последним мостом, между ее верхом и пролетом моста оставалось всего несколько дюймов.
– Ну как, дочка?
– Хорошо.
– Ты меня любишь?
– Пожалуйста, не задавай глупых вопросов.
– Вода очень высокая, мы едва прошли под последним мостом.
– Ну, я знаю, как ехать. Я здесь родилась.
– Я, бывало, совершал ошибки и в родном городе, – сказал полковник. – Родиться – это еще не все.
– Нет, это ужасно много, – сказала девушка. – И ты это сам знаешь. Пожалуйста, обними меня крепко-крепко, так, чтобы нас хоть минутку нельзя было оторвать друг от друга.
– Попробуем, – сказал полковник.
– И я смогу быть тобой?
– Это очень трудно. Но мы постараемся.
– Вот теперь я – это ты, – сказала она. – Я только что взяла город Париж.
– Господи, дочка, – сказал он. – У тебя же теперь хлопот полон рот! Берегись! Сейчас выведут на парад Двадцать восьмую дивизию!
– А мне наплевать!
– Ну а мне нет.
– Разве она такая плохая?
– Отнюдь. И командиры хорошие. Это были национальные гвардейцы, но такие невезучие! Тридцать три несчастья, да и только! Хоть патент на невезенье получай.
– Я в этих вещах ничего не понимаю.
– Да их и объяснять не стоит, – сказал полковник.
– А ты мне правда можешь рассказать про Париж? Я так его люблю, и когда я думаю, что ты его брал, мне кажется, будто я еду в гондоле с самим маршалом Неем.
– Вот уж совсем не интересно, – сказал полковник. – Особенно после того, как он выдержал столько арьергардных боев, отступая от какого-то русского города. Он дрался по десять, двенадцать, пятнадцать раз в день, иногда еще чаще. И потом даже людей не узнавал. Нет, и не думай кататься с ним в гондоле!
– Он всегда был одним из моих самых любимых героев.
– Еще бы. И моим тоже. До Катр-Бра. А может, это было не у Катр-Бра, а где-нибудь еще. Память у меня сдает. Давай назовем это просто Ватерлоо.
