Пение стало громче, открылась дверь, и в светлом проеме показалась фигура жены Громука – Тамары Борисовны. Она вгляделась в снежную сумеречь и увидела Айвангу с санками, нагруженными голубым речным льдом.
– Торгуешь? – спросила она.
Айвангу сначала не понял, потом догадался и ответил:
– Если нужно – берите так, без денег.
Тамара Борисовна вернулась с большим эмалированным ведром. Айвангу наколол ей полное ведро льда охотничьим ножом.
– Милай, все покупается и продается. – Тамара Борисовна с мягкой настойчивостью сунула ему в руку деньги. – Даже такая прелесть, как чистый речной лед. Можешь его привозить.
Она унесла ведро, и через несколько минут Айвангу снова услышал пение. Он сел на санки. На небе высыпали яркие, не успевшие обрести зимний блеск звезды. Стало холодно. И ветер с лагуны окреп.
О чем она поет? Почему столько грусти в ее голосе, будто кто-то сильный, злой и жестокий смертельно ее обидел и некому заступиться? Жаль, слов не разобрать… А песня очень красивая. Напев похож на весенний поток, только что рожденный из-под снега, он еще не набрал силы, холодный, тягучий…
– Что ты тут под окном бродишь? – услышал Айвангу грубый голос Громука.
Айвангу вздрогнул.
– Я привез лед Тамаре Борисовне, – сказал он.
– Привез, шагай дальше, нечего тут околачиваться! – отрезал Громук.
На шум вышла Тамара Борисовна. Она уже не пела. Посмотрела с удивлением на Айвангу и укоряюще сказала мужу:
– Зачем обижать человека? Он и так обижен.
– Тоже мне заступница! – презрительно сказал Громук и оттеснил ее в коридор.
Айвангу впрягся в санки и поволок ледяной груз домой.
Прошло несколько дней. Айвангу сидел в типографии и переводил статью о лучших охотниках-пушниках. Начинался песцовый промысел, и Белов решил напомнить о тех, кто в прошлом году добыл больше пушнины. Перевод был нетрудный, и Айвангу даже ухитрялся мурлыкать под нос:
Отцвели уже давно хризантемы в саду,
А любовь все живет в моем сердце больном…
– Что ты поешь? – спросил Белов.
– Русскую песню, – ответил Айвангу. – Тамара Борисовна пела. Мне очень понравилось.
– Тамара Борисовна? – переспросил Белов. – Вот уж не думал, что жена Громука поет.
Он подозвал Айвангу к столу и велел расписаться. Айвангу расписался. Мало ли для чего.
– Гонорар получишь, – сказал Белов. – Так называют деньги, которые платят за написанное и напечатанное, – объяснил он. – Несколько дней назад мне утвердили расходы на перевод статей для чукотской страницы. Таким образом, ты будешь работать за плату.
– А разве за это платят? – удивленно спросил Айвангу.
– Платят, – ответил Белов и отсчитал довольно большую сумму.
Никогда в жизни у Айвангу разом не было столько денег. Он растерянно смотрел на пачку ярких бумажек.
– Ну что ты на них уставился? – сказал Белов. – Ты их заработал своим трудом. Можешь купить, что тебе хочется.
Алим подошел и поинтересовался:
– На что же ты их истратишь?
– Петр Яковлевич! – Айвангу запнулся. – Петр Яковлевич, я бы купил на эти деньги протезы. Есть такие искусственные ноги. Мне доктор Моховцев о них говорил.
– В нашем магазине их нет, – со знанием дела заявил Алим.
– Кажется, они не продаются, – сказал Белов. – Я говорил о протезах с доктором Моховцевым. Он написал в Москву, но ему еще не ответили… А ты не волнуйся, на протезы всегда успеешь заработать. Может быть, материи на камлейку купишь?
– Мне не нужно, маме куплю, – глухо ответил Айвангу, потом обрадованно решил: – Подарков родителям накуплю!
– И себе надо что-то приобрести, – подсказал Белов. – Что тебе больше всего хочется купить в нашем магазине?
– Патефон, – подумав, ответил Айвангу.
Патефон покупали втроем, Алим для этого случая даже снял синий халат. В магазине сразу же направились к прилавку, на котором стоял патефон с раскрытой крышкой и блестящей металлической изогнутой шеей. В Тэпкэне уже прослышали, что Айвангу идет покупать музыку, и народу набралось порядочно. Под ногами сновали ребятишки и громким шепотом спрашивали друг друга:
– Пробовать будут?
Продавец Гэманто вежливо осведомился, что хотят брать покупатели, хотя со вчерашнего дня знал о намерении Айвангу.
– Патефон? Хорошо. У нас осталось три штуки. Все совершенно одинаковые. Один из них перед вами. Завести?
– Сами заведем, – сказал Белов и покрутил ручкой.
– У нас есть только одна пластинка, – сказал Гэманто. – Про Дуню-тонкопряху.
Пластинку прослушали в полном молчании. Даже ребятишки притихли.
– Может, другое что купишь? – спросил Белов. – Пластинок-то нету.
– Возьму, – решил Айвангу и вытащил деньги. – Пластинки будут. Привезут на следующий год.
С большим трудом Петр Яковлевич уговорил продавца отдать последнюю пластинку про Дуню-тонкопряху.
Пока Айвангу демонстрировал работу патефона своим домочадцам и многочисленным гостям, Белов сбегал на полярную станцию и принес оттуда еще четыре пластинки.
– Вот теперь можно устраивать концерты, – сказал он.
Несколько дней Айвангу никуда не ходил, слушал музыку. Айвангу особенно нравилась одна пластинка. Пел ее бас, как объяснил Белов, – знаменитый русский певец Шаляпин.
Ах ты, ноченька! Ночка-а те-о-мная…
Слушая Шаляпина, Айвангу представлял зимнюю ночь в Тэпкэне. Лунные тени от сугробов, полные глубокой мглы снежные долины, громкий скрип снега под ногами редкого прохожего, протяжный вой собачьей упряжки.
Но однажды, проснувшись утром, Айвангу посмотрел на патефон и впервые не завел его.
– Почему у нас молчит музыка? – спросила Росхинаут.
– Надоела, – признался Айвангу. – Живой голос лучше.
Дули сильные ветры. Пургой заносило дома и яранги. У ветродвигателя на полярной станции погнуло лопасти. Потянулись долгие зимние вечера.
Перед майскими праздниками в Тэпкэне торжественно открыли клуб в помещении старой школы. Об этом была напечатана заметка в газете. Каждый вечер показывали один из четырех кинофильмов, а перед началом сеанса библиотекарша выдавала книги, охотники играли в бильярд и курили в тесном тамбуре, наступая друг другу на ноги.
Тамара Борисовна организовала кружок танцев. Она бренчала на гитаре и командовала:
– Правой ножкой три притопа! Левой ножкой! Та-ля-ля-ля-ля!
Танец назывался тустеп. Тэпкэнские девчата, застенчиво прикрывая лица рукавом, пробовали шаркать по полу мягкими торбасами. Это занятие, конечно, было не для Айвангу.
Тамаре Борисовне не удалось уговорить ни одного парня учиться танцам.
Началась весенняя морская охота, и Айвангу опять затосковал. Он уговорил отца взять его с собой на лед, где в разводьях плескались нерпы. Поехали на собаках. Но к разводью надо было идти пешком, и Сэйвытэгин потерял полдня, то и дело поджидая отставшего сына.
– Нет, Айвангу, это не для тебя, – сказал он сыну, когда они вернулись домой, сумев убить только одну нерпу.
Тоска брала за горло. Айвангу опять уходил в пекарню пить брагу. Только песни его отвлекали иногда. Каждый раз, возвращаясь со льдом, Айвангу останавливался перед окнами, где жила Тамара Борисовна, и ждал, пока она запоет.
Иногда приходилось часами сидеть на острых обломках льдин, нагруженных на санки. Бывало, что Айвангу так и уходил, не дождавшись песни.
Она любила петь о цветах… О розах, хризантемах, белой сирени, о голубых подснежниках.
Белой акации
Гроздья душистые… –
выводила она глубоким голосом, и в это мгновение Айвангу был готов отдать все, чтобы только увидеть это великолепное богатство живых цветов. Раз Айвангу, нарубив льду в ведро, не взял денег с Тамары Борисовны и сказал:
– Мне денег не надо, я заработаю в газете. Спойте мне лучше песню.
– Тебе? Спеть песню? – удивленно переспросила Тамара Борисовна.
– Я люблю слушать, как вы поете, – тихо сказал Айвангу.
– Что ты говоришь? Да, да… Вот что, молодой человек, уходи-ка отсюда подальше, пока тебя не увидел Громук…
Айвангу намотал на руку веревку и потащил санки. Женщина была испугана и тревожно смотрела в темноту.
С того вечера Айвангу больше не слышал, как поет Тамара Борисовна. То ли попадал под ее окна, когда она не была расположена к пению, то ли вовсе его забросила.
Тоска по песне пригнала Айвангу на полярную станцию, где он мало бывал. Ближе всего к селению, почти рядом с вышкой ветродвигателя, стоял дом, разделенный на две половины – в одной находились силовая электростанция, а в другой располагались со своей аппаратурой радисты. Главным был молодой парень Гена Ронин, который круглый год носил красный свитер и все время что-то тихо насвистывал. В открытую форточку Айвангу часто слышал обрывки диковинных мелодий, песни чужого разговора, протяжный, неземной радиовизг.
