Пусть финальная сцена будет видением. Пусть мягко улыбающиеся маски заполнят экран. Мне всё время хотелось придумать последнюю сцену в этом мрачном фильме такой, чтобы она вызвала хоть слабенькую улыбку. Но у меня ничего не получалось. Теперь же я скрою ужасную действительность под этими масками.
Я отправился с рукописью в студию. На пороге конторы лежала сегодняшняя газета. Буфетчица подметала стружки перед входом в бутафорскую.
— Отнесите это, пожалуйста, режиссёру прямо в спальню.
Фильм рассказывал про лечебницу для душевнобольных. Мне было тяжело смотреть, как каждый день перед моими глазами проходит их ужасная жизнь. Мне казалось, что фильму не хватает света. И я пришёл к выводу, что отсутствие в фильме счастливого конца объясняется моим мрачным характером.
Поэтому я так обрадовался, когда на ум пришли эти маски. Мне стало легче от того, что в финальной сцене больные — все до единого — наденут улыбающиеся маски.
Стеклянная крыша павильона позеленела. Остатки ночи растворялись в исходившем с небес свете. Я успокоился, вернулся в гостиницу и крепко заснул.
Человек, которого отправили покупать маски, вернулся в студию в одиннадцать вечера.
— С самого утра мотался на машине по игрушечным магазинам, но так ничего путного и не нашёл.
— Дайте посмотреть, что вы там принесли.
Открыв пакет, я тут же понял, что маски никуда не годятся.
— Вот это, что ли?
— Это. Ерунда, правда? Я думал, что этих театральных масок где угодно — навалом. Мне казалось, что раньше я их всюду видел, а теперь вышло, что их нигде нет.
— Я представлял себе приблизительно такие же маски, как в театре Но. Только если сами маски не будут произведением искусства, зрители просто засмеют нас.
Я взял в руки шероховатую маску из папье-маше и почувствовал, что готов расплакаться. «На экране эта раскрашенная маска будет смотреться как грязно-серая. Маска должна быть белой и блестящей, она должна нежно улыбаться…».
Красный язык вываливался из бурых щёк… «Мы сейчас красим маску в белый цвет».
Съёмки остановились. Режиссёр вышел из больничной палаты и рассмеялся нам в лицо. Завтра надо снимать финальную сцену, но где найти столько масок? Пусть маски из папье-маше не годятся. Но если нельзя к завтрашнему дню найти старые, тогда он будет снимать маски из целлулоида.
«Если мы не можем найти настоящие театральные маски, тогда лучше от этой идеи отказаться совсем», — сказал человек из репертуарного отдела. Наверное, он сказал так, видя моё отчаяние.
— Может, попробуем ещё разок? Ещё только одиннадцать. магазины в Кёгоку ещё открыты.
— Ну вот и отправляйся.
Мы поехали на автомобиле по набережной Камогава. Яркие окна университетской больницы на другом берегу отражались в воде. Я и представить себе не мог, что за бесконечными окнами мучается столько людей. Мне пришло в голову, что если мы не раздобудем маски, тогда можно будет снять освещённые окна психушки.
Мы обходили магазины игрушек в Кёгоку. Они уже начинали закрываться. Ничего подходящего. Мы купили двадцать дурацких масок — круглые лица из папье-маше. Они были вполне симпатичными, но к искусству отношения не имели. Улица Сидзё уже засыпала.
— Давай заглянем сюда, — сказал мой спутник и свернул в проулок. «Здесь полно магазинов, которые торгуют старыми буддийскими вещами. Может, и маски у них есть».
Но ни один магазин уже не работал. Передо мной были только закрытые двери.
— Приду сюда завтра к семи. Мне всё равно не заснуть.
— Я тоже пойду. Разбудите меня.
Я попросил разбудить меня, но этот человек ушёл один. Когда я проснулся, сцену с масками уже начали снимать. Масок было пять. Они были старыми. По моему замыслу этих масок должно было бы быть штук двадцать или тридцать, но, глядя на мягкие улыбки этих, я всё равно соприкоснулся с чем-то настоящим и пришёл в себя. Мне стало казаться, что я выполнил свой долг перед душевнобольными.
— За маски запросили слишком много, мне пришлось взять их напрокат. Будьте осторожны. Если мы испачкаем их, назад уже не отдашь, придётся платить.
Актёры помыли руки и. прикасаясь к этому сокровищу лишь кончиками пальцев, стали разглядывать маски.
Как это ни странно, но после окончания съёмки на щеке одной из масок оказалось коричневое пятно от масляной краски.
— Если её помыть, она вся облупится.
— Покупаю!
Мне и правда хотелось купить маску. Мне мнилось, что в чудесном будущем, когда мир станет прекрасным и гармоничным, у всех людей будет точно такие же добрые лица.
Вернувшись в Токио, я немедленно отправился в больницу навестить жену. Дети примеряли маску и счастливо смеялись. Наконец-то я был доволен хоть чём-то.
— Папа, теперь ты надень!
— Нет.
— Ну надень!
— Нет.
— Ну надень, пожалуйста!
Младший сын поднялся на ноги и попытался напялить на меня маску.
— Перестань!
— Жена выручила меня.
— Давайте-ка я надену.
Дети смеялись, я побледнел: «Что вы делаете? Она же больна!» Было жутко смотреть на смеющееся лицо, покоившееся на больничной подушке.
Когда жена сняла маску, дыхание её было тяжёлым. Но не в этом дело. Когда она сняла маску, лицо её стало некрасивым. Я смотрел на это неприятное лицо, по коже побежали мурашки. Я впервые увидел жену такой. После того, как она на пару минут накинула на себя прекрасную, мягкую улыбку, её настоящее лицо показалось мне ужасным. Даже не ужасным, а каким-то ужасно несчастным. Из-под прекрасной маски глядела жалкая человеческая жизнь.
— Папа, надень!
— Теперь твоя очередь!
— Дети не хотели угомониться.
— Нет.
Я встал. Если я сейчас надену маску, то потом жене станет казаться, что на самом-то деле я похож на дьявола. Прекрасная маска внушала мне ужас. Я боялся того, что всегда улыбавшееся лицо жены было просто маской. Что её милая улыбка была неким произведением искусства. Так мне стало казаться.
К чёрту маски! К чёрту искусство!
Я написал на бланке для телеграмм: «Вырежьте сцену с масками».
Потом разорвал телеграмму на мелкие кусочки.
[1929]
Я остановился, как вкопанный. С того времени, как магазин «Хакухин» закрыл двери в положенное для переулков Уэно время, прошло уже около двух часов. Я остановился перед двумя палатками, торговавшими пиротехническими забавами и очками. «Хакухин» остался за спиной. Я слушал шуршание подошв поздневечерней толпы и остро ощущал какую-то робость перед этим разрастающимся внутренним пространством, окаймлённом магазином и палатками. Растворяясь, водянистые, мутные тени припозднившихся пешеходов сливались с ночью. Обрывки бумажек на земле становились ещё белее. Вот отъехала ещё одна повозка со сложенной на ней палаткой. На пиротехническом прилавке — обнажённые палочки бенгальских огней. В цветных пакетах — «пионы». «цветочные повозки», «мины». В цветных коробках — «снежно-лунные цветы», «трёхцветная сосна». Ряды красных упаковок. Рядом — очки для стариков и близоруких, с тёмными стёклами, с цветными оправами, с оправами золотыми, из серебра, меди, нержавейки и черепахового панциря. Бинокли, фланельки, очки для подводного плавания, лупы… Но всё это не интересовало меня.
Пиротехническая палатка и «Оптика» располагались ровно в трёх шагах друг от друга. Покупателей не было, и продавцы уселись на корточки в узком пространстве между киосками. При этом продавец «Оптики» расположился в двух шагах от своего прилавка, а юная продавщица бенгальских огней — в одном. Она взяла с собой стул, он — беззаботно оставил свой за прилавком.
Чуть раскачиваясь на широко поставленных ступнях, мужчина сидел на корточках, прочно опираясь левым локтем о колено, которое и принимало всю тяжесть верхней части его тела. Правая же его рука сновала по чёрной земле, быстро выводя носком женского башмачка какие-то иероглифы.
Продавщица внимательно читала его колонки. Она сидела на низеньком стуле, подошвы деревянных сандалий высоко возносили чуть расставленные коленки. Передник провисал между ними, она склонилась так низко, что её грудки упирались в колени, охваченные руками, а повёрнутые вверх круглые ладошки лежали на ступнях. Её яркое кимоно было слегка засалено, причёска сбилась набок. Из-за того, что грудь была прижата к коленям, ворот её кимоно прилип к коже, приобнажая шею.
Собственно говоря, я остановился как вкопанный, увидев работу этого башмачка. Я видел этих людей, но написанное на земле разобрать не мог. Мужчина из «Оптики» не давал себе труда стереть написанное — он продолжал методично выводить новые иероглифы поверх старых. Это не мешало девушке вникать в их смысл. С концом каждого предложения они невольно отрывали глаза от земли и смотрели друг на друга. Но лица и губы их не успевали обменяться улыбкой или же словом — девушка снова тупила глаза, а мужчина принимался писать. Девушка была из бедной семьи — узка в поясе, пальчики — тонкие, но зато она выдалась ростом против положенного ей по возрасту.
