Оттуда они возвратились в Руджиноасу, где у Григоре были дела. Затем пошли другой дорогой к Бырлогу, потом по тропинке, ведущей напрямик через поле, вернулись в Амару.
Титу, по существу, интересовали не столько новые места и хозяйство, сколько возможность наконец спокойно поговорить с Григоре. До сих пор он не осмеливался да и не находил подходящего случая, чтобы хоть спросить, договорился ли Балоляну относительно его устройства в редакцию «Универсула». Теперь же Григоре сам, не дожидаясь вопросов, сказал, что Балоляну замолвил за Титу словечко кому надо и получил заверенье в том, что его просьбу выполнят, но он, Григоре, не удовлетворился этим и заставил его дать честное слово, что к возвращению Титу в Бухарест все будет окончательно улажено. Пока же пусть гость не думает о столице и газетах, а отдыхает в свое удовольствие.
Титу горячо поблагодарил Григоре и заодно рассказал, что побывал вчера в деревне и познакомился с учителем Драгошем и отцом Никодимом. Григоре похвалил учителя за трудолюбие и усердие и добавил, что отец тоже высоко ценит его, хотя считает чуточку демагогом, что в какой-то степени соответствует действительности.
— Мне он показался очень искренним, но несколько экзальтированным, — заметил Херделя.
— Именно искренность и экзальтированность делают малокультурных людей опасными! — возразил Юга. — У Драгоша искаженное представление о действительности, он считает, что все его постоянно преследуют. Подобные люди зачастую становятся невольными виновниками многих несчастий…
В Амару они вернулись к полудню, но не успели войти в дом, как к ним торопливо подошел бледный и очень взволнованный Драгош. Он поздоровался и сказал прерывающимся голосом:
— Я шел к господину Мирону Юге, хотя рискую быть выставленным за дверь, но я обязан попытаться сделать даже невозможное, чтобы прекратить то, что… Но раз мне повезло и я встретил вас, господин Григоре, прошу меня выслушать…
Драгош рассказал, что жандармы истязают десятки крестьян, что жены и старики родители задержанных прибежали к нему и к отцу Никодиму, умоляя спасти несчастных. Он же, хотя сердце его от жалости обливается кровью, ничего пока не предпринимал, надеясь, что унтер скоро устанет. Но теперь по всему видно, что допрос только начинается и после обеда будут покалечены и другие…
— И все это из-за нескольких мешков кукурузы! — закончил дрожащим голосом Драгош. — Люди готовы сложиться и возместить арендатору убытки. Я тоже внесу свою долю, мы все внесем, лишь бы…
— Хотите пойти со мной в примэрию? — спросил Григоре Титу.
Они пошли. На улице перед примэрией и во дворе стояла толпа, в большинстве женщины.
В канцелярии староста, унтер и секретарь как раз совещались относительно послеобеденного допроса. Думая, что молодой барин пришел по поручению отца проверить, как идет дознание, Правилэ низко поклонился, испуганно пробормотав «целую руку», и тут же принялся жаловаться, что со вчерашнего вечера трудится не покладая рук вместе с начальником жандармского участка, совсем из сил выбился, но все напрасно, никто не сознается. Боянджиу, застывший по стойке смирно, доложил, в свою очередь, что он все-таки выведет виновных на чистую воду, но для этого ему необходимо еще некоторое время, так как мужиков много, а допрашивает их он один.
Григоре посоветовал ему временно прекратить допрос, чтобы не будоражить попусту деревню, и направить следствие по другому руслу. В первую очередь пусть выяснят точно, сколько кукурузы украдено и как это было совершено, и уж потом, на основании этих данных, постараются решить, кто мог быть вором. На это староста доложил, что он не обнаружил ни малейших следов взлома, а арендатор не предъявляет больше никаких претензий.
— Раз нет следов, то, может быть, не было и кражи? — спросил Григоре.
— Кабы господин Буруянэ не сказал, что его обокрали, я бы ни за что не заподозрил кражу, — искренне признался староста и даже покраснел.
— Вор никогда не сознается добром, коли не застукать его на месте преступления! — непреклонно заявил Боянджиу.
После ухода Григоре староста и унтер посоветовались, как быть. Григоре они уважали, но Мирона боялись. Пожалуй, лучше всего Правилэ доложить после обеда старому барину о том, что уже сделано, и заодно сообщить о распоряжении Григоре. Тогда их никто ни в чем не попрекнет.
Услышав о вмешательстве сына, Мирон Юга чуть вздрогнул, но отменять его распоряжение не стал. При этом он добавил, что следствие все равно прекращать нельзя и воров необходимо найти во что бы то ни стало.
Вечером, после ужина, старый Юга сказал:
— Мне нужно поговорить с тобой, Григорицэ!..
Титу Херделя, поняв, что он лишний, сразу же поднялся:
— Прошу меня извинить… Я, видимо, сегодня слишком много ходил и очень устал…
— Раз так, то спокойной ночи! — благосклонно отозвался Мирон.
Как только Херделя вышел, Григоре стал упрекать отца за то, что он вновь обидел его друга, что он не считается… Но старик, махнув рукой, прервал сына:
— Оставим эту чепуху!.. Гораздо серьезнее то, что ты подрываешь мой авторитет перед посторонними и отменяешь мои приказы. Вот это действительно очень серьезно!.. И непозволительно, дорогой мой!.. Пока я держусь на ногах, хозяин здесь я! Ты прекрасно знаешь, что я от этого не отступлюсь… Когда меня не станет, будешь поступать, как найдешь нужным. Но до тех пор прошу тебя этого не делать. Настоятельно прошу!
Голос Мирона был столь непреклонен, что Григоре внезапно почувствовал себя несмышленым ребенком, смиренно и боязливо выслушивающим упреки отца. И он ответил точь-в-точь как в детстве:
— Да, папа. — Лишь помолчав, он добавил таким же детским, неуверенным тоном: — Я думал, что предугадал твое желание, когда попытался приостановить избиение невинных людей.
— Нет! — коротко и твердо бросил старик, словно прихлопнул печатью окончательный приговор.
1
Через несколько дней староста Правилэ пришел тайком к Григоре Юге и сообщил ему, что воров найти не удалось по той простой причине, что никакой кражи не было. Вдвоем с унтером они еще раз внимательно осмотрели злополучный амбар, допросили с пристрастием еще нескольких самых подозрительных крестьян, но все безрезультатно. После этого он пошел к Козме Буруянэ, и тот признался, что действительно поторопился с жалобой, так как теперь и ему сдается, что кражи не было; он собирается повиниться старому барину, да боится, что тот ему этого не простит.
— А теперь я пришел доложить вам, — продолжал староста, — потому как вы помягче будете. Замолвите словечко перед отцом, чтоб он тоже знал, почему мы не выполнили его приказ, хоть сами хотели да и обязаны…
В тот же день Григоре сообщил новость отцу, и тот выслушал его весьма хладнокровно, ничем не выказывая своего удивления или негодования. Однако в глубине души он злился на Буруянэ. Старика особенно раздражало то, что он, хотя бы косвенно, должен был признать свою ошибку перед собственным сыном.
— Ты правильно сделал, что рассказал мне это! — спокойно заметил он и тут же тише добавил, словно разговаривая сам с собой: — Подумать только, что за человек оказался этот арендатор. Ну, ничего, я… — Он не закончил фразы, по-видимому, не желая выдавать своих мыслей, и перевел разговор на другую тему.
В сердце Мирона Юги засело занозой известие о том, что Надина намеревается продать свое поместье. Хотя сам он не унижался до расспросов, сведения о продаже поступали к нему в последние дни из самых разных источников и под самыми разнообразными соусами. Даже Григоре дня два назад сказал, что Надина как будто говорила что-то похожее, но он не придал тогда ее словам никакого значения, считая, что она просто хотела лишний раз подчеркнуть свое пренебрежение ко всему, связанному с имением. Старый Юга решил воспользоваться случаем и полушутливо осведомился:
— Наверно, так же правдивы и слухи о продаже поместья Бабароаги?
Хотя неожиданный вопрос и удивил Григоре, он равнодушно пожал плечами:
— Не знаю. Возможно. На мой взгляд, пусть продает, если хочет. Это поместье — приданое Надины, и она управляет им, как находит нужным…
— Но ты прекрасно знаешь, что без твоего согласия Надина не имеет права ничего продавать! — возразил Мирон, смотря сыну прямо в глаза.
— Моим согласием она заранее заручилась. Раз уж Надина предпочла сдавать свою землю в аренду вместо того, чтобы…
— Следовательно, она заручилась твоим согласием? — повторил старик, не сводя с сына глаз.
— Конечно! Она может продать свою землю, когда ей будет угодно! — твердо ответил Григоре, не опуская взгляда.
— Независимо от того, кому? — продолжал допытываться Мирон. — Даже если крестьянам?
