Надо было также разобраться в сметах, представленных подрядчиками, проверить счета на уже выполненные работы. Кредита по-прежнему не было. Кто поручится, что эти проходимцы продержатся здесь до конца года? Местная газета «Будущее Вандевра» дала понять, что это именно так. Отказ господ членов клуба имел, как видно, кое-какие основания. Носители таких громких имен, как де Шаллери, Помье, Морендэ, Пьеротэн и, на худой конец, даже Булинье, ничего не делают наобум.
Вот почему каждую субботу ровно в пять часов пополудни хозяин гостиницы предъявлял Зимлерам недельный счет, куда включал все, кроме разве одних клопов. Как-то в субботу, когда Зимлеры, обшарив все карманы, наскребли только тридцать франков, хозяин имел наглость подать им обед на кухне, да и то лишь в половине девятого и притом без десерта.
Когда подмастерья столяров и каменщиков приносили счета, они дожидались, зажав в кулаке расписки, пока им не уплатят всей суммы сполна. Уходя, они топали по каменному полу, как лошади, и громко шутили с официантами и судомойками.
Гроши, полученные взаймы у Штернов, несколько раз спасали положение.
Первые шаги были не из легких. Все приходилось делась заново. Жозеф, уехавший на разведку, писал из Эльбёфа, что Мерсье ликвидирует свою ткацкую фабрику: представляется выгодный случай приобрести оборудование. Миртиль тут же отправился в Эльбёф и заключил сделку. Но приходилось спешить с ремонтом котельной. При жизни всеми оплакиваемого Понсэ она служила винным погребом, а после его кончины – прибежищем для летучих мышей.
Жозеф снова уехал, на сей раз в Рубэ и в Седан; в своих депешах он извещал о приобретении пяти кардочесальных машин, четырех продольных станков и двух аппретурных машин.
Если Ипполит и Миртиль все время блуждали по закоулкам фабрики, бросая повсюду жадные взгляды, то Гийом и дядя Блюм проводили дни с большей пользой.
Стекольщики, каменщики, столяры, слесари, плотники пошли в атаку на беззащитный труп фабрики и мало-помалу воскресили его из небытия. В окнах горели лампы, подвешенные на гвоздь ремонтниками, – обманчивые огоньки жизни!
Женщины видели фабрику несколько раз, но только вечером. Первые дни они возились с ребятишками и хлопотали в четырех номерах гостиницы. Наконец Блюм пришел за ними. Дядюшка знал теперь город, как будто собственноручно его построил. Когда женщины вступили на фабричную территорию, воинственные усы Фрица Брауна распушились от довольной улыбки; он вышел из будущего жилья хозяев («домика, пригодного…» и т. д.) со связкой старых дранок на плече, отдал женщинам честь по-военному и улыбнулся. Такая улыбка, как у него, могла согреть все тридцать и одну ночь декабря.
– А мы, госпожа Зимлер, мастерим тут вам гнездышко.
– Сами-то, вы, Фриц, где поместились?
Эльзасец указал на главное здание.
– Немногим так повезло, как мне, – сказал он. – Господин Гийом отвел нам пока что уголок. Осмотрите же ваши владения, госпожа Зимлер. Это позабавит малышей. Вы сами увидите, как здесь славно. Есть где делать сукно.
Дядя Блюм повел женщин прямо в главное здание. Оп распахнул захватанную, облупившуюся дверь; свинцовая чушка, подвешенная на ремне, захлопнула ее своей тяжестью. Эта туго поддающаяся дверь и сопровождавший входящих толчок напомнили женщинам маленький боковой вход в бушендорфскую синагогу. Но вместо того чтобы погрузиться в сосредоточенную тишину храма и преисполниться благоговенья в его полумраке, они зажмурились и отступили назад, ослепленные неожиданно ярким светом.
Вдоль всей стены нижнего этажа тянулись окна, забрызганные известкой. Сквозь них проникал молочно-се-рый свет октябрьского дня, и очищенный от мусора пол казался почему-то особенно изглоданным и жалким. Ржавый вал трансмиссии шел через все помещение, – это был единственный предмет, на котором могли бы играть осенние лучи. Но неподвижность лишала его даже этого преимущества. Тут-то и была главная душа цеха – пока еще опутанная паутиной, голая и неживая. При малейшем толчке она с гулом и шумом выходила из сковывавшего ее сна.
Когда посетительницы вошли в мастерскую, на другом ее конце стояла группа мужчин – Ипполит с сыновьями и какие-то незнакомцы. Заметив женщин, старик тотчас же вышел, его спутники последовали за ним. Мягкий свет всей своей массой обрушился теперь на Сару и Гермину. Они были подавлены. Да разве кому удастся вдохнуть жизнь в эту громаду, заселить эту пустыню, упорядочить ее! Нет, задача казалась им не по силам. Их зоркие глаза заботливых хозяев подмечали каждую мелочь, и каждая мелочь приводила их в отчаяние. Веки Сары покраснели, она почувствовала предательское жжение в уголках глаз.
– Бог мой, – прошептала она, – несчастные дети!
Хромой не произнес ни слова. Он вывел их из помещения. Дверь захлопнулась с глухим кладбищенским стоном, отдавшимся в сердце Сары, и ее воображению представились страшные картины. Сара оглянулась на молчавшую невестку и, увидев обращенные к ней большие голубые глаза Гермины, поняла, что и та видит перед собой яму, куда спускают на веревках продолговатый деревянный ящик, и он ударяется о выложенные камнем стенки с таким же глухим звуком.
Осмотрев всю фабрику, женщины поднялись вслед за Блюмом на чердак, заваленный всяким хламом. Дядя Блюм не без труда открыл окно, и женщины выглянули во двор. Гермина прижимала к себе детей.
Обе с яростной настойчивостью всматривались в открывшееся перед ними зрелище. Отсюда, с чердака, их «царство» предстало перед ними в новом свете. Огромное свелось к ничтожному. К жалкому четырехугольнику. Они видели три его стороны – покоробленные стены ограды, четвертую они чувствовали у себя за спиной, всего в нескольких шагах.
Столько денег! Столько денег за такую малость! Да что деньги? Сколько забот, надежд, раздоров – ив результате эти четыре низкие стены, этот грязный двор, это убожество фабричных строений.
– Бог мой, – повторила Сара, – бедные дети!
Ее отчаяние передалось дядюшке Блюму, и он не совсем уверенно повернулся к Лоре и Жюстену.
– Ну, а вы, дети, что вы скажете об этом дворце? Он достаточно хорош и велик для вас? Здесь на чердаке есть где поиграть в прятки, конечно, если разрешит мама (он подмигнул в сторону Гермины). Высунься, Тэнтэн, не бойся, я тебя держу. Честное мое слово, здесь чуточку повыше, чем на чердаке в Бушендорфе. Ты тоже хочешь посмотреть? Жюстен, подвинься, дай место сестричке. Ну, иди сюда, мой Лорд-мэр.
Никто, даже сам Вильгельм Блюм, уже не помнил смысла этого незатейливого каламбура. Острота была заимствована из юмористического журнала «Хромой вестник Страсбурга», по была мало кому понятна, ибо приведенное там описание Лондона давно все позабыли. Шутка полюбилась дяде Блюму, что подчас весьма раздражало взрослых. Но Вильгельм Блюм и на это не сетовал.
– Посмотрите-ка вниз. Видите, вон папа, и дядя Жозеф, и дедушка Ипполит, и дедушка Миртиль! Видите, вон они идут по двору! Давайте крикнем им что-нибудь. Добрый день! Эй! Эй! Вы там! Добрый день! Ого-го! Смотрите, смотрите, они глядят сюда. Ого-го! Вы видите, как они рады! Пошли им воздушный поцелуй, Лорд-мэр! Опоздала! Ну, ничего! Подождем до следующей весны! Посмотри, Гермина, они пошли направо. В этом здании будет красильня. О, места там хватит, можно будет не красить во дворе. А подальше, вон там, видите – крыша за углом, так там будет помещаться аппретурная. Все здания хорошие, прочные. Знаешь что, Сара, ничего не стоит пристроить еще один этаж. Я смотрел фундамент – просто скала! Да, мальчики сумели-таки купить. Тэптэн, не высовывайся так. Ты хочешь поглядеть трубу? Мы спустимся вниз и ее осмотрим. Да, сынок, это прекрасная печь, и она скоро задымит, когда дедушка Ипполит купит угля. И тогда пойдет стучать вся наша фабрика. А шерсть, которую нам скоро привезет дядя Булинье, мы сложим вон в том маленьком домике, налево от нас, пустим в кардочесальные машины, и дедушка Миртиль сделает из нее хорошую пряжу. А потом дедушка Миртиль передаст пряжу во второй этаж, к дедушке Ипполиту, тот пустит ее в машину и сделает чудесное сукно. А тогда папа его заберет, унесет вниз, направо, и там хорошенько вымоет, очистит, выкрасит, прогладит, взвесит, – получится прекрасная материя. Тогда дядя Жозеф повезет ее на поезде в Париж, а кузен Яков Штерн продаст ее красивым дамам и господам. А потом дядя Жозеф вернется из Парижа и скажет: «Вот я все продал, и Яков тоже все продал», – тогда папа и оба дедушки обрадуются, и Фриц Браун тоже обрадуется, и старый Герман обрадуется, и сторож Пуппеле будет радоваться, и Капп весело пошевелит своим длинным красным носом, и Готлиб побежит домой и все расскажет Минне, и Зеллер будет важно разгуливать в вечном своем кашне, потирая руки от удовольствия, и папа придет домой и все расскажет бабушке и маме; и тогда Тэнтэн пустится со всех ног, а за ним побежит и мой Лорд-мэр, подхватив свои юбочки, чтобы но отстать, и они прибегут к дяде Вильгельму и тете Бабетте и сообщат им хорошую новость; и потом все возьмутся за руки и пустятся в пляс вокруг стола, а на столе будут стоять кугели, мед, студень, гусиные шкварки… а потом все – тру-ля-ля! – полетит на пол.
