Расплатившись на кассе, Сиракава садится в машину.
– Нашли, что хотели? – спрашивает водитель.
– Нашел, – отвечает он.
– Ну, теперь до Парка Философии?
– Да. Я, правда, могу задремать… Вы уж разбудите меня, как подъезжать будем.
– А ничего, если я на заправку заеду? Это по пути…
– Ради бога.
Пристроив на сиденье рядом пакет с молоком и йогуртом, Сиракава скрещивает руки на груди и закрывает глаза. Вряд ли ему, конечно, удастся заснуть. Но уж больно не хочется всю дорогу чесать языком с таксистом. Не открывая глаз, он пытается думать о том, что его успокаивает. О чем-нибудь очень простом, повседневном, лишенном особого смысла. Но ничего подходящего в голову не приходит. Лишь абстрактная пустота без объема и цвета – и боль в правой руке. Эта боль накатывает в ритме ударов сердца, волна за волной. Волны ревут в ушах так отчетливо, что он удивляется: до океана отсюда чуть ли не сто километров.
Такси останавливается на очередном перекрестке. Большой разъезд, долгая пауза. Рядом с машиной тормозит мотоцикл – черная «хонда» с китайцем за рулем. Он тоже ждет светофора. Между китайцем и Сиракавой расстояние чуть больше метра. Но китаец смотрит вперед и не замечает Сиракаву. А Сиракава, закрыв глаза и утонув в подушках сиденья, слушает рев океана.
Загорается зеленый, мотоцикл срывается с места и уносится вперед. Такси мягко трогается и, стараясь не разбудить пассажира, плавно сворачивает налево.
04:09 am
Мари и Такахаси сидят на качелях в темном безлюдном парке. Парень удивленно смотрит на девушку.
– Не понимаю, – говорит он. – Как это – не собирается просыпаться?
Мари ничего не отвечает.
– Что ты имеешь в виду?
Мари смотрит под ноги, явно борясь с собой. Похоже, она еще не готова к этому разговору.
– Может, пройдемся немного? – предлагает она.
– Давай. Я люблю пешком ходить. Шагай потихоньку, пей больше воды…
– Это что?
– Это у меня такой девиз по жизни. «Шагай потихоньку, пей больше воды».
Мари смотрит на него. «Ну и девиз!» – мелькает у нее на лице. Впрочем, она тут же об этом забывает и ничего не спрашивает. Поднявшись с качелей, она ступает на дорожку. Такахаси догоняет ее. Они выходят из парка на ярко освещенную улицу.
– Вернешься в «Скайларк»? – спрашивает Такахаси. Мари качает головой:
– Кажется, читать книги в семейных ресторанчиках мне уже хватит.
– Понимаю, – кивает он.
– А вот в «Альфавиль» я бы, наверное, заглянула еще разок.
– Ну давай, я тебя провожу. Мы как раз репетируем неподалеку.
– Вообще-то Каору-сан сказала «заходи, когда хочешь». Я точно ей не помешаю?
Такахаси качает головой:
– Каору-сан грубоватая, но всегда говорит что думает. Как она сказала, так ее и понимай.
– Ну хорошо.
– К тому же в это время суток у них все равно затишье. Я уверен, они тебе обрадуются.
– А у тебя что, еще репетиция?
Такахаси глядит на часы.
– Да мы уже всю ночь играли. Сейчас оттянемся напоследок – и по домам…
Они добредают до центра квартала, ближе к станции метро. Прохожих на улице почти не осталось. Четыре утра – самое мертвое время суток. Тротуары усеяны мусором всех сортов и оттенков. Пивные банки, истоптанные вечерние газеты, раздавленные картонные коробки, окурки, пластиковые бутылки. Осколки автомобильной фары. Рабочая перчатка. Скидочные талоны на какие-то услуги. Лужа блевотины. Пластиковые мешки, к которым хищно принюхиваются огромные грязные кошки. Пока все самое вкусное не растащили крысы и пока не выбрались на утреннюю охоту вороны-убийцы, кошки торопятся урвать свою часть добычи. Большая часть рекламы погасла, лишь огни круглосуточного магазинчика горят вдалеке. Под дворники припаркованных автомобилей уже натолкали рекламных листовок. Колонна грузовиков монотонно грохочет, пересекая железнодорожное полотно. Для водителей-дальнобойщиков этот мертвый час – единственная возможность безопасно выехать из города. Мари бредет, сунув руки в карманы джемпера и надвинув кепку «Red Socks» до бровей. Несмотря на серьезный вид, она гораздо ниже своего спутника, и со стороны парочка выглядит скорее комично.
– А почему ты носишь кепку «Boston Red Socks»? – интересуется Такахаси.
– Подарил кто-то, давно еще, – отвечает Мари.
– Но не потому, что ты фанатка «Red Socks»?
– Я в бейсболе вообще ничего не понимаю.
– Мне тоже бейсбол до лампочки. Футбол – и тот больше нравится, – признается он. – Но все-таки насчет твоей сестры… Ну, о том, что ты сказала…
– Угу.
– Я не понял. Что значит «она не собирается просыпаться»?
Мари поднимает голову:
– Ты извини, но я не хочу об этом вот так, на ходу. Я понимаю, что странно, и все-таки…
– Понятно.
– Давай о чем-нибудь другом.
– О чем?
– О чем угодно. О тебе, например.
– Обо мне?
– Ну да. Расскажи о себе.
Такахаси задумывается.
– О себе я ничего веселого вспомнить не могу.
– Ну и ладно. Рассказывай грустное.
– Моя мать умерла, когда мне было семь, – сказал он. – От рака груди. Обнаружили поздно, когда ей уже три месяца жить оставалось. Так что все кончилось очень скоро. Болезнь распространялась слишком быстро, на серьезное лечение уже не было времени. А отец уже за решеткой сидел…
Мари снова задирает голову:
– Погоди-погоди. Тебе было семь, твоя мать умирала в больнице от рака, а отец в это время сидел в тюрьме?
– Ага.
– Так ты что же, один дома жил?
– Ну да… Отца арестовали за мошенничество, посадили на два года. Он тогда многосторонней торговлей занимался, посредничал – в общем, кучу денег налево увел. А в молодости участвовал в студенческих бунтах, приводы в полицию были. Поэтому условного срока ему не дали, сразу в тюрьму загремел. Подозревали, что он собирал средства для какой-то группировки, но он так и не признался, какой. Хотя на самом деле никакой группировки не было… Помню, мать меня к нему на свидание приводила. Очень там стенки холодные… А через полгода после его ареста у матери обнаружили рак. Срочная госпитализация. Вот так я дома один и остался.
– Кто же за тобой присматривал?
– Как я потом узнал, деньги – и на лечение матери, и мне на жизнь – присылала отцовская родня. На нем самом родственники давно поставили крест. Но смотреть, как его семилетний сын в одиночку с голоду помирает, не стали. Отцова сестра, моя тетка, приходила без особой охоты раз в пару дней. Хотя больше соседи поддерживали. Стирали, еду покупали, готовили. Мне, конечно, повезло, что я тогда в Ситамати жил – старый город, где все эти соседские связи работали как часы… Но, конечно, большую часть времени я оставался один. Сам себе готовил что-нибудь простенькое, сам в доме убирался как мог, сам в школу ходил… Только я все это уже плохо помню. Словно и не со мной случилось, а с кем-то другим.
– А отец когда вышел?
– Месяца через три после смерти матери. Учли семейную ситуацию и выпустили условно. Казалось бы, ничего удивительного, – но я, помню, сначала ужасно обрадовался. Вот, думал, наконец-то я больше не один. Теперь рядом есть кто-то большой и сильный. Можно расслабиться. До сих пор хорошо помню, как он вернулся – на нем был старый твидовый пиджак, такой гладкий на ощупь, от него еще пахло табаком…
Такахаси вынимает руку из кармана и чешет в затылке.
– Вот только расслабиться не получилось… Очень скоро я почувствовал, что отец вернулся уже не такой, каким уходил. Не знаю, как лучше сказать… Что-то не срасталось в душе? Словно меня обманули и подсунули не то. Будто моего настоящего отца больше нет, а вместо него – ну, чтобы как-то дырку заткнуть, – прислали кого-то другого, похожего. Я понятно выражаюсь?
– Вполне.
Несколько секунд он молчит, затем продолжает:
– В общем, вот что я тогда ощутил. Мой отец не должен был оставлять меня одного. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Не должен был оставлять меня в этом мире совсем без семьи. Не должен был садиться в эту свою тюрьму, что бы у него ни случилось. Что такое тюрьма – я, конечно, тогда еще не понимал. Семь лет, о чем тут говорить. Хотя и представлял что-то вроде шкафа в стене, только для людей. Так вот, не знаю, как остальные люди, но мой отец не должен был садиться туда ни за что на свете…
На этом он, похоже, заканчивает.
– Твой отец когда-нибудь сидел в тюрьме? – спрашивает Такахаси.
Мари качает головой:
– По-моему, нет.
– А мать?
– Нет.
– Тогда можешь считать, что в жизни тебе крупно повезло. – Он вдруг улыбается. – Хотя ты, наверное, никогда об этом не думала, правда?
– Как-то в голову не приходило.
– Обычный человек об этом не думает. А я – думаю.
Мари смотрит на него и тут же отводит глаза:
– И что же, с тех пор твой отец больше в тюрьму не попадал?
– А он с тех пор ничего незаконного и не совершал. Ну то есть, может, и совершал… Даже наверняка. Такой человек. Не может по жизни прямо ходить – вечно где-нибудь оступится. Но с тем, от чего загреметь можно, больше не связывается. Крепко, видать, тюрьма его приложила. Да и за нас с матерью, наверное, совесть терзала, пускай и по-своему… В общем, устроился в фирму, на работу начал ходить, как все нормальные люди. Правда, бизнес у фирмы сперва как-то странно шел – никакой стабильности. Семья как на «американских горках» жила. Сегодня на «мерседесе» с шофером домой прикатит – а завтра сыну велосипед купить не на что. А бывало, домой приходил в таком виде, будто за ним полночи гнались. На одном месте спокойно жить не мог, мне чуть не каждые полгода приходилось школу менять. Оттого у меня и друзей никаких не было. И так лет до двенадцати примерно…
